– Владов, а денег тебе хватит? А гонорар Вадимке? Ты же обещал. Долго мы гонорара дожидаться будем?

Охтин хватанул ртом воздух.

– Даниил Андреевич, ещё «Блудливой Маши»?

Охтин только помотал головой и ткнул лоб в стойку. Руки свисли.

– Даниил Андреевич, похвались!

– В раскрытый зрачок ночь бросает вороха своих лилий.

– Прекрасно. Прекрасная небыль.

– Зачем мне быль, если ты – моя сказка?

Зоя, Зоечка, Зоенька, они называют это ушной раковиной, так написано во всех словарях. Если это – раковина, то шёпот твой – волнение моря в ожидании солнца, шёпот твой – посреди штиля эхо бури: «Владов, не пей больше, уедем отсюда, пока не поздно, уедем вдвоём, сегодня или никогда».

– Даниил Андреевич, что замер? Ты не умер? Сдохнешь – похмеляться не приходи.

– А ты мне крест в сердце вбей.

– Парни, вы думайте, что говорите!

– Это можно. Вот, например, я думаю: как и огонь, жизнь добывается трением. Трение – противодействие. Действие – любовь. Стало быть, секс противен любви.

– Не знаю, что чему противно, но запомни, Владов – Вадима я люблю, и зачну ему ребёнка единственным способом.

– Ну и зачем тебе ребёнок?

– Я хочу продолжиться в нём.

– Ты – видишь его сны? Кормишь его грудью, ты – чувствуешь вкус своего молока? Он вотрётся в тело невесты, ты – почувствуешь, как он изольётся? Продолжиться в нём? Облечься в свежее тело? Неправду сказала, ой неправду!

– Я хочу любить его, пока жива.

– Он – чужой?

– Он – мой.

– И ты воплотишь в нём свою мечту о лучшей жизни? Ты воспитаешь в нём воплощение мечты?

– Надеюсь.

– Чтобы любить, ты создаёшь любимое. Ты порождаешь руду, сырец, ты насыщаешь её достоинствами, ты формуешь, лепишь – пре-об-ра-жа-ешь по своему усмотрению. Он – твой, твой собственный, ты владеешь им. Он противится твоим желаниям, твоим устремлениям, он сбивается с пути, который ты считаешь правильным – ты направляешь, наказываешь, уговариваешь – ты влияешь. Он – твой воин, он завоёвывает добычу, он покоряет жизнь, он приносит славу породившей его – ты властвуешь. Власть, влияние, владение. Прости меня, это не любовь, это не желание любви, это желание власти, прости.

– Но я же жертвую своей кровью ради него? Разве жертвовать не значит любить?

– Война за власть не обходится без жертв.

– Владов, ты или бессердечный дурак, или гений. Постой-ка, ты ж ведь был женат! Уж ты-то, мне казалось, жертвовал чем ни попадя.

– Видишь ли, Зоя: жертвуешь сердцем – а хотели бедрышко косули, приносишь нежность – а хотели хрен слона, они всё врут, Зоя, врут, они сожрут меня, высосут мне сердце, Зоя, они врут о любви!

– Ну что ты, Охтин, не плачь, ты что? Люди смотрят.

– Девушка, я давно прислушиваюсь к вашему разговору, уж извините за любопытство. Бросьте вы этого сопливого алкаша! Каждый молодой мудак мнит себя великим художником и смеет болтать об Эросе. Он оскорбил ваше материнское чувство – сам, видимо, не помнит, как появился на свет. Вы называете его то Владовым, то Охтиным, кто он? Эй, пьянчуга, ты себя-то помнишь? Кто тебя родил?

Владов поднатужился. Владов сжал виски, накрепко, чтобы поднять со стойки голову бережно, не шелохнув разлитую под веками жижу – не дай Бог взболтнуть! – взбурлит, нахлынет, вырвет наизнанку – вырвется из-под сердца змей. «И всех вас сожрёт». Этого Владов боялся. Глаз открыл только левый – правым следил за бурлящим в болоте змеем.

Из-за плеча Крестовой таращился патлатый бородач.

– От ваших Эросов пахнет потом, маслом и мясом. Вы просто орда прихотливых похотливцев. Борко, воды на башку, воды! Я жив, я ему жилы вырежу!

Кто сказал, что Охтин не помнил родителей? Даниил Андреевич не вспоминал. Милош впервые нахмурился – бульк! трак! – стукнул налитым стаканом так, что Зоя спохватилась, схватила стакан, протиснулась-таки между сопящими парнями и ткнула Владову водку прямо в гордо выпяченный подбородок.

…и подтверждаю, что в 22 часа 53 минуты по местному времени Милош Борко (уроженец Белграда; статус беженца официально присвоен службой иммиграции Чернохолмской губернии по личному ходатайству господина Шпагина; в связях с иностранными спецслужбами не замечен) произвёл преднамеренные телодвижения, переместившись из-за стойки принадлежащего ему бара «Для тех, кого ждут» к находившемуся перед стойкой в нетрезвом состоянии гражданину Владову, и, вкратце, заявил:

– Даниил Андреевич, хороший наш, минуточку твоего внимания! Данила! Я тебе вот что советую: ты объясни этому, с позволения сказать, художнику, что такое пулевое настроение, но объясняй доходчиво, вежливо, внятно. Хорошо? Ох, прелесть какая! Нет, Владимировна, спокойно, сядь.

…а гражданин Владов направился в сопровождении неизвестного гражданина вглубь служебных помещений ресторана «Для тех, кого ждут»…

…а гражданка Крестова Зоя Владимировна, прибывшая с неизвестной целью из города Белоречье, разд обнаж разоблачилась, со след присовокупив при этом:

– Что ты всё – «Даниил Андреевич, Даниил Андреевич», я как звала его «Владов», так и буду звать, не надо, только не стоит мне перечить, не надо. Милош, повесь там у себя мой жакет, пожалуйста. Что за жуть! К чему такая жара? О чём они там вообще думают?

– О судьбах мира всё, небось, по небесной-то привычке.

– Только не смеши: о судьбах мира! Олухи царя небесного! Где тут у вас думают о смысле жизни?

– Это дело стоящее. Пошли, покажу.

…но дальнейшее наблюдение не представлялось возможным, поскольку прямо передо мной возникли сначала группа молчаливых людей в чёрном, потом какие-то синие круги. С моих слов записано верно.

Это было «вот и всё». Иначе не скажешь. Как ещё сказать?

Владов вывел кудряшечного бородача на какие-то задворки и задверки. Где-то гудел Карпатский бульвар, моложавый вечножитель. Там прогуливались, выгуливали, уходили в загулы – здесь, в корявых чернохолмских переулках, шастали похмельные отгулки. Там раскланивались и пожимали руки. Здесь Владов, скрытый изморосью сумерек, навис презирающим призраком:

– И кто ты такой?

Как Даниил и ожидал – Кудряшов, свободный художник. Владов назвался.

В притихшее небо вонзилось: «ниил», – и лопнулось молнией. Что-то чем-то лопнулось – и плетью хлобыстнули водяные струи. «Нечего меня подстёгивать», – обозлился Владов, – «я не пророк и не гонец, я на земле постоялец».

У ног Владова суетился визгливый человечек: «Я же не знал, я приезжий, не знал!». «Свободен», – сквозь обод губ сами собой рождались звуки, – «пока свободен. Копи здоровье».

Зоя вернулась. Что изменится? Что будет? Что было? Что есть?

Охтин, вымокший тихоня, сглатывал слёзы. Плакал. Как плачут иконы, не в силах больше видеть бесплодно сгорающие жизни. А ведь Зоя с огневыми блёстками в египетских глазах, – когда-то Зоя таяла перед Владовым, как свеча перед иконой. Пламечко её желаний: жадное, неуёмное – не задыхалось и не гасло, но Охтин видел – остались последние капли. Последние капли мягчайшей нежности. Скоро родник радости совсем иссякнет. Охтин сглатывал слёзы и чувствовал: влажная тьма – это всё. Следом к сердцу подступит пустынная сушь. Останется только мираж воспоминаний. Останется только призрак.

Владов не боялся призраков. Нет. Ни капельки. Ему ли, зачинщику призрачных плясок, бояться грозных невидимок? Если есть чему вспомниться – стоящее вспомнится, само собой всплывёт из омута памяти…

С чего слезиться? Что случилось? То и случилось – снова возник призрак любви, готовой воскреснуть.

Владов не стал ждать воскрешения.

Охтин: «Тебе выбирать! Стану перед тобой – как зеркало твоих намерений».