Многих обескураживала его прямолинейность - сам он себя считал по боксерской терминологии "бойцом ближнего боя". Ему ничего не стоило, узнав от кого-нибудь пикантную, отнюдь не для всеобщего оглашения новость, тут же найти "героя" и с улыбкой, со смехом уточнить: а было ли так на самом деле? А может, враки, может, наговорили с три короба? И, видя, в какое дурацкое положение поставил человека, не знающего, смеяться или ругаться, утешал: "Ну, чего распетушился? Со всяким бывает. Вот однажды у меня..." А дальше шел какой-нибудь скабрезный анекдот, который он выдавал за собственное приключение. Рубаха-парень! Однако друзей у него, кроме меня, не было. Вернее, когда-то мы были друзьями, когда он был еще просто Гришей.
У меня не раз с удивлением спрашивали: "Как ты терпишь хлебниковскую беспардонность? Он же тебя ни в грош не ставит - такое говорит, порой уши вянут!" Тут, я думаю, ошибка: трепался он про мою "девственность", "кисейность" и прочее действительно больше, чем надо. Но и не открещивался: да, трепался. Когда же дело доходило до серьезного, до науки, тут уж не скажешь, что Хлебников меня не ставил ни в грош. Другое дело, почему я сам терпел его в роли друга... Я считал и оказался в общем-то прав, что у него это все наносное, шелуха. Считал и говорил каждому, кто пытался оспорить, что Хлебников талантлив по-своему, и талантлив именно тем, чем наша научная братия в общем-то нечасто может похвастать, - делом. Трепаться в курилке умеет каждый, ума много не надо, а вот организовать экспедицию, обработать, систематизировать полевые наблюдения, поставить сотню-другую невыносимо скучных, однако крайне нужных опытов - здесь Хлебников был не просто на месте, здесь он стоил десятка других, в том числе и самого меня, я не стеснялся в этом признаться. Иногда я в восхищении от его энергии и неутомимости говорил ему совершенно искренне: "Ты, Гриша, семижильный". На что Хлебников Неизменно разражался тирадой о том, что должен собой представлять ученый в наш перегруженный информацией, галопирующий век:
"Ерунда, Стишов! Если хочешь чего-то в жизни добиться - не жалей себя. Отдавай всего максимум. В науке нет мелочей - все важно. Если хочешь знать это мое глубокое убеждение, - современная наука сплошь состоит из мелочей, кажущихся, разумеется. Их надо делать, эти мелочи, делать быстро, потому что их много, и любую мелочь доводить до конца. В общем, мелочей нет, а есть одно - работа. Мотай на ус, Стишов!"
- ...Значит, программу ты не написал. - В его голосе ни осуждения, ни удивления. Только констатация факта. - А экипаж? Где список экипажа?
- Найдем врача и тогда будем комплектовать. Надо же проверить на психологическую совместимость.
Хлебников опять стал искать решение.
- А ты как себя чувствуешь? - спросил он, внимательно оглядев мое лицо, а потом все остальное: с головы до ног. Я, естественно, удивился: с чего бы это? Никогда не проявлял такой трогательной заботы, а тут вдруг...
- Нормально. Жаловаться не на что. Здоров, как бык. Достаточно характеристик?
Если бы рядом была Тая - непременно одернула бы: чего задираешься?
Хлебников кивнул: хорошо. И сказал своим обычным, невозмутимо безапелляционным тоном:
- Пойдем. У нас мало времени.
В моей комнате он говорить не пожелал.
Мы шли по длинному сумрачному коридору - кабинет начальника отдела размещался в другом конце. Обычно в это время в коридоре пусто и тихо - все сидят по лабораториям. Но сегодня, к моему удивлению, многие двери с яркими эмблемами-символами, заменяющими таблички с названиями, распахнуты, тут и там группы "белых халатов". "Доброе утро, Григорий Васильевич! Здравствуйте, Александр Валерьевич!.." А во взглядах ожидание, вопрос. В чем дело? Неужели уже знают об эксперименте? До решения ученого совета? Непостижимо.
Но что, собственно, в этом удивительного? Пять лет мы занимались опытами. Да, знали, все знали, для чего предназначены наши эксперименты - какой бы частностью, каким бы узким вопросом ни занимался каждый из нас, - все равно все знали, в чем наша генеральная задача (как обожает Хлебников эти слова "генеральная", "директивная", "специальная"). Почти шесть тысяч часов провели испытуемые в гермокамерах, многие из них торчат сейчас в ожидании, в коридоре, на нашем пути, шесть тысяч часов провели они в углекислой атмосфере, в. тесноте, в одиночестве, отлично зная, что это лишь поиск, подступы к главному, "Здравствуйте, Григорий Васильевич! Доброе утро, Александр Валерьевич!.." Знают, конечно. Не скрывали, что надоело экспериментировать, ждали, когда наконец в гермокамеру войдут не испытуемые, а испытатели. И не один, а экипаж. На техническом языке это называется "имитация космического полета".
И вдруг я испытываю чувство стыда: чего, собственно, ударился во фрондерство? Он ведь ждал готовую программу, он и в мыслях не мог допустить, что я явлюсь в институт с пятнадцатиминутным опозданием - в такой день! А вместо нормальной, железно аргументированной программы с полным списком медико-биологической аппаратуры, которая у нас в наличии далеко не полностью и которую ему, начальнику отдела и руководителю программы, придется выколачивать из медснаба и прочих организаций правдами и неправдами, вместо списка двух-трех вариантов экипажей и всех остальных документов, без чего немыслимо выходить на ученый совет института, - конечно, он и в мыслях не мог допустить, что вместо всего этого я ему вручу филькину грамоту...
У двери в приемную Хлебников задержался. Подумал, уставившись в дверное, матовое, единственное в этом коридоре стекло без эмблемы и табличек с фамилиями, и спросил:
- Сонина вышла на работу?
Я бы мог и не отвечать: откуда мне знать, если Сонина была в отпуске, если я ее не вызывал, если я...
- Вышла.
Опять окинул меня быстрым, оценивающим взглядом и открыл дверь. Секретарша увидела его, схватила со стола какую-то бумагу.
- Потом, - отодвинул он ее руку с бумагой в сторону.
Кабинет у Хлебникова аскетически великолепен: зеркальнополированный стол - совершенно пустой, если не считать чернильного прибора - плитка из черного обсидиана с торчащей из нее в виде стрелы шариковой ручкой; такой же, вдоль окон, зеркально-полированный стол для заседаний; шкафы у стен, плотно заставленные книгами; еще один столик, в углу, с телефонами и селектором; телевизор "Норма", подключенный к видеоканалу гермокамеры; мягкие зеленые стулья, такая же зеленая дорожкаковер, портреты Ленина и Гагарина... Все. Кабинет директора, надо признать, обставлен гораздо скромнее. Хотя мебели и вещей в нем раза в два больше.
