- Ах, кокетка! Скромница-укромница. В этом вся Полина! Якобы проста, в уголочке спряталась, а квадрат - Поля - Поля - Поле Страстей!
Четверть века моя жизнь накручивалась около Полины Георгиевны годичными кольцами. Я приезжала в Москву, порой срывалась на субботу-воскресенье, необходимо было поприсутствовать рядом.
Она вся в заботах: Витюшку проводить в школу, встретить, покормить, сейчас придет учитель музыки; Надюху покормить, что-то она бледненькая, неважно себя чувствует; покормить каждого, кто зайдет, почему-то в отдельности, как особая честь; у мамы, у Анны Семеновны, день рожденья, вся родня соберется, - ах, Полинкины пирожки!; мы тут с Наташкой Лившиц мельтешим, Фица нагрянула, кто-то еще, еще кто-то ...
Господи, нужно же к Кузьме на свиданку сбегать, хоть в подъезде на ступеньках посидеть, мы с Наташкой шумно сдергиваем воду в туалете, чтобы не слышно, как дверь щелкнула, а то Анна Семеновна осудит ...
Вот уже на руках внук Санька, потом Егорка,... круговерть, края-конца нет.
Я приезжаю хотя бы на пару дней, побыть возле, хлебнуть. Разговор поверх голов, поверх суеты, длится, длится и ночь напролет, попутно мы что-то починяем, штопаем...
Сначала я тоже думала, что рвусь к ним вместе с Кузьмой, к Кузьме немножко больше... не без этого, конечно, но там другое. Позднее, может, только теперь мне понятно, как сильно меня влекло к Полине. Она - моя "старшая подружка". Теперь-то я знаю, что была у нас не столь уж уникальная "парная фигура", когда сама составляю старшую компоненту, и подле меня взрослеют "дво-юродные дочки". Это должна быть не мама, мама и так любит, но другая женщина, не "учитель", а подруга, в ко-торой младшая может найти опору, - ее интеллектик подрос, ориентиры же пока зыбки.
Напротив моего окна посаженные лиственницы, я заметила, - те, что рядом с фонарным столбом, вытянулись быстрее, стройные, крепкие. Ну, не всякому ведь выпадает. А вот уж каждая отдельная пара, действительно, неповторима, по фигурантам, по их любви друг к другу.
У нас с Полиной был девиз: "Не бойся, я с тобой", - я повторяла ей, писала в письмах, летела к ней по первому зову, или без зова, когда лишь казалось... тогда казалось, что во мне силы ста людей. А когда Полины не стало, и я уж не молода, отчаянной была, конечно, да только потому, что с Полиной рядом... Но боялись-то мы вместе, и не за себя, за других, за близких людей.
Мне трудно описать Полину. Слишком много меня. И даже со временем дистанции не образуется. С нее как бы всё бытовые картинки. Будто при доме, при детях. Работа какая-нибудь случайная, для заработка. А вроде бы она и не была такой уж оседлой. В детском запасе у нее Белоруссия, Китай, Сибирь. Позднее Сахалин, наверное, еще какие-то экзотические места. Устраивалась в геологические партии поварихой. Когда умер Кузьма, Вова Горбенко пригласил ее пожить на Шикотане. Да просто каждое лето она моталась с детьми на дачу: то на Волгу, то в Коктебель. Последний раз я ее навещала в благословенной Фанагорейке.
В любом новом месте Полина сразу приживалась, она была "вся тут", вместе с корнями, словно дерево целиком пересадили.
Откуда-то набирались житейские предметы, баночки разные... На Шикотане она завела корову. За этой коровой они там без конца гонялись по сопкам, а та еще с собаками дралась. Потом вдруг занемогла, Боже, сколько слез! Оказалось, просто родила им теленка,
- Смотрите, смотрите, глаза как у Витьки!
Взаимоотношения с соседями везде обустраивались душевно. Полина никогда не выглядела чужеродной, однако оставалась самой по себе, без фамильярного "ты" и по имени-отчеству.
Полинины атрибуты: папиросы "Беломор-канал" и чашка с остатками кофе, которые настрого запрещалось выливать и мыть чашку, которые нет-нет да и отхлебнет кто-нибудь, - жуткая бурда с молоком и сахаром, но почему-то вкусно. И обязательно младенец на руках: Санька, или Егорка, или однажды Мишка мой, ..., она его кормит с ложки. Потом мы идем гулять. Она толкает впереди коляску, покуривает.
Вот здесь я не вижу себя, только ее фигуру Вокруг, конечно, замечательный пейзаж, даже если это город, неважно, кажется, что не она идет, а под ней округло перекатывается Земля, - "Шагающая Мадонна". Еще когда-то по сиюминутному впечатлению я посмеялась: "Бао-Бабуля вращает в своих кореньях шар земной".
Принято считать, что женщина - тайна. Ну, возможно... А вот в Полине тайна была. Ее не очень хотелось разгадывать, хотелось слышать этот ее легко возникающий шелковый смех и радоваться возле. Ее особенное очарование? Безусловно. Целомудренная греховность? И это тоже. Загадочное прошлое? Мне не четко запомнилась ее историография, хотя и за Полиной тянулись легенды.
Бабушка - сибирячка, а как в Сибири оказывались?.. У нас в Н-ске еще сохранился их дом по улице Каинской, тоже знаменательно уцелело название среди Коммунистических переулков.
Род Григорьевых был развесист, прямо массовая какая-то родня, со сложной классовой структурой, и судьбы все непросты, а уж интрижки!..
Старшая из теток, Ольга - воспитанница Смольного, я видела ее в глубоком возрасте, - за праздничным столом она восседала престольно, ей повязали передник, и рюмочку она подносила на блюдце, руки ведь дрожат, так чтобы никакой помарки. Не обязательно знать подробности биографии, довольно одного фрагмента, тетя Оля - "мать-королева", и вокруг нее не только почтение...
Анна Семеновна - из младших сестер, "пламенная ре-волюционерка". На молодых фотографиях в портупее дивно хороша. В злополучные годы ей выпала должность судьи в Белоруссии, а ведь по слухам, судья обязан был присутствовать при исполнении приговора, Боже правый! В Китае ей приходилось разъезжать на рикше. Это ж какое испытание - с необходимой осознанностью всякий раз отмечать, что происходит эксплуатация человека человеком, но при этом - ах, как удобно! В общем, много чего. "Анька у нас наивная", - говорили сестры.
Полина училась в Московском университете, на историческом. На переменках они со Светланой Аллилуевой жевали пирожки с ливером, иногда вместе шли домой, - Светлану не возили на машине, если кремлевские дети предлагали "подбросить", говорила: "Отец будет недоволен".
Имена, гроздья имен, впрочем, как в любом большом городе, одно за другое цепляется через третье, разве что имена покруче. Скажем, если бы у нас в Н-ске девицы попали нечаянно на вечеринку отпрыска местного Берии, ну и что, что он такой же мерзавец?.. Или например, с нами тут ничего не случилось, когда мы подкармливали пленных немцев, правда, малы еще были да пронырливы, как все дети, а вот они, столичные барышни чуть не поплатились...
Полине многое припомнили, когда позднее пытались сосватать в стукачи.
А уж романов сколько было! Но это, действительно, тайна, - я слово дала. Хотя какая тайна, так, дамские секреты, известные всем давно.
В доме Полины я впервые почувствовала себя красивой. Это не совсем то, что у мамы ты прекрасное дитя. Здесь тебе ничего не спустят, над промахами посмеются, зато удачи твои подметят, настроение уловят, приездам рады как празднику, а уж слово твое!..
Слово тут в особенной цене. Стоит затеяться разговору..., а разговор - от порога, для меня вообще без пауз, я налетами. Пришел Кузьма, или Юра Злотников, Павел Юрьевич Гольдштейн, зашли Женя Федоров и Георгий Александрович Лесскис, ..., позднее перебрались сюда мои друзья, ..., затевается тема, все домашние бросают дела, рассаживаются кружком, Полина, чтобы не занимать места, на маленьком стульчике у ног (в уголке квад-рата).
О чем только не говорится! Сейчас оглянуться, такобо всем на свете, бесконечно длящийся глобальный какой-то разговор. А кухня..., перефразируя поэта,
А кухня - глобус человек на тридцать...
За темпераментными криками голос Полины едва слышен, глуховатый смех, а смеется она от счастья.
Реакции Полины всегда чуть смещены, не буквальны, эдакий флер игры, шелковые переливы, как бывает при тонком и точном чувствовании. Ее упрек порой: "Говоришь все верно, слова хорошие, но неправильно интонируешь", от него, бывало, покраснеешь больше, нежели ляпнул бы или соврал.
