Литмир - Электронная Библиотека
A
A

В том общем колодце прошлого оседают наши события, смешиваются, повторяются, совпадают. Мы облицовываем его камнями наших легенд. Истории вечный источник, свои, чужие, что было, было ли - не было, - сливается в зыбкой воде, но что бывало, бывает, и как оно бывает, - выносит память на поверхность настоящего дня.

"Праздник повествования, ты торжественный наряд тайны жизни, ибо ты делаешь вневременность доступной. (...) И форма вневременности - это Вот Сейчас и Вот Здесь".*

Наша легенда о том, как мы со Светкой лазали в колодец, тоже ушла в прошлое.

Что еще сказал тогда Дмитрий Петрович? Кажется, так.

Сколько бы ни носило тебя по земле, колодец твоего времени остается на месте, в него спускается цепь бесконечных превращений, из него ты черпаешь свои силы, а на краю сторожко стоит журавлик, однажды он поднимется к облакам и улетит вслед за журавлиной стаей.

49. Между прочим

Между прочим, у нас со Светкой не принято "преда-ваться воспоминаниям", это не вписывается в наш кодекс. Понятно, мы пересказываем порой своим детям познавательные подробности из богатого подвигами житейского опыта, как же иначе, если есть, чем похвастаться.

Оглянувшись назад, далеко, до самого отрочества, можно разглядеть в невнятных его границах, что именно тогда начинаем мы активно формировать свое будущее. Хотя по беглому ощущению, между щедрым детством и разливанной юностью отрочество проскальзывает словно досадное ни то - ни се, оно само между прочим.

Я стою сейчас где-то там... это чувство потерянности, неопределенное томленье... ведь было только что, совсем недавно... какое-то счастье, как данность, детство, будто приданое, положенное новорожденному, а весь мир дар волхвов, необычайно единый: дом, двор, простор остальной земли и небо с неизменной сменой закатов и восходов, невыбранные подружки, Женька моя на всю жизнь, - нам потребуется потом дистанция, чтобы заново обрести друг друга...

Я стою в отрочестве, оказавшись вдруг один на один с этим инородным пространством, в хаосе разрозненных предметов, и всей своей гусиной кожей топорщусь от страха и зябкого отчуждения...

Стою в дверях седьмого класса, где я - новенькая, еще это жгущее любопытство сдвоенных пар глаз. Я приехала из Фрунзе от Бати, посреди учебного года, в Женькин класс меня не взяли, - мы чересчур просились быть вместе. Посадили на свободное место к девочке, которая решила сразу показать свою обособленность. Она обмакнула перо в чернила и прочертила парту пополам.

Я придвинула локоть строго к границе.

Она резко подняла свою крышку, проверяя, не заступила ли я. Порылась, достала перочинный ножик и стала меланхолически резать черту раздела.

Я вынула свой нож и пошла ей навстречу.

К четвертому уроку траншея была густо удобрена чернилами, и мы уселись, сложив руки, как подобает примерным ученицам.

Ни разу не повернув лицо к другой, чувствуем сначала лишь матерчатое нервное трение рукавов, агрессия скапливается на кончике локтя, вот уже острия уперлись-впились-сцепились, ни одна не уступает, сейчас как отдерну руку! - то-то она пролетит, повалится ... Похоже, коварная мысль одномоментна, - взглядываем прямо в глаза друг другу!.. Глазищи огромные, серые, нахальные, и так это по опаленному ободу глазницы видно, что от унижения она бы умерла... И я бы умерла.

- Меняемся ножичками?..

Дальнейшее наше знакомство со Светкой развивается по мальчишескому канону: наскок, еще наскок, вот так можешь? а вот эдак?

Почему-то весь класс записали в стрелковый кружок. На стадион утром пришли только мы двое. Пустынный каток, и вообще непонятно, где здесь стреляют. Но уходить неохота. Мы в телогрейках, в штанах, выпущенных на валенки, в переодевании в самом - большие возможности. Носимся по льду, изображая фигуристов, валя-емся, кувыркаемся, выдрючиваемся, - каждая хочет показать себя, отличиться, отличаться, но тут же великодушное предложение сравняться. Карабкаемся на громадный сугроб трибуны, штурмуем эту снежную крепость с башней наверху, там будет наш штаб, - мы обмениваемся намеками, фразами из прочитанного, приноравливаясь к составлению хрестоматийной пары, например, Том Сойер и Гек Финн или Петя и Гаврик,..

Вдруг за гребнем трибуны, внизу оказывается тир.

- Можно нам пострелять?

- Что ж, сбросите снег с крыши, заработаете по пять пулек.

- О-о-о!

А в марте мы увяжемся на боевые стрельбы в Заельцовский бор.

Лежа на ватнике, щекой к прикладу, целюсь, целюсь, рука под стволом огромной винтовки ходит ходуном, в оптический глазок вплывает то одна мишень, то другая, в хмельном восторге солнечного припека, порохового дыма, талой земли, ружейного масла, этого ватника, замызганного многими сменами юных стрелков, такого родного...

Мы вовсе не огорчены результатами. Уходим подальше в лес и разводим первый наш общий костер.

- А все-таки я попала в мишень!

- Нет, а я-то, четверку выбила!

Каждую весну потом мы будем уезжать на трамвае до конца города, немножко пройти, и там есть такое болотце, где растут самые ранние цветы, похожие на толстыелютики. Возвращаясь домой, мы раздариваем желтыецветы кондукторше, пассажирам, билеты с нас даже не спрашивают.

В городе у нас тоже масса дел. Изо дня в день город встречает нас неожиданный и большой, переменчивый в погодных настроениях и сезонных нарядах. В его улицах и постройках, в "нахаловках" , облепивших овраги, еще много свободы для воображения. Чердаки, подвалы, чужие заборы, подворотни напичканы событиями. Чем не событие, например, забраться на крышу, еще лучше - на купол театра, еще выше - на трубу кочегарки, и со-быть, то есть совместно быть с каждой железной скобой лестницы, пока лезешь, преодолевая препятствие и свой страх, и потом на верхушке собой охватить разом всю панораму. Или пробираясь под мостом через Обь, по его аркам и пролетам, со-единить берега. А то еще вплавь.., но ведь мы не можем сознаться, что реку нам не одолеть, и как раз мероприятие приходится на октябрь, когда главное испытание - зайти в ледяную воду.

Однажды через дыру в глухой изгороди мы обнаружим ипподром, и нам не откажут за малолетство, тем более, что скаковая секция только возобновляется. Боже мой, слиться с лошадью, и мчаться, мчаться, - барьер! еще барьер! седлом под зад и летишь башкой в последний забор, препятствие называется "клавиши". Но это особый рассказ.

Понятно, что для такого первобытного опробования собственных сил, для становления, нужен дружок, не просто соучастник, но другой я.

Со Светкой мы во многом совпадали, и все же притяжение крылось в различии. Мы явились друг для друга как бы внешней средой.

Про наш дом она рассказывала своей маме: комнаты огромные, коридорище, ковров нет, лампочки висят голые и на дверях никаких штор, письменные столы, полки с книгами.

- Они что, в учреждении живут? - изумилась мама.

А у Светки, в их жилой комнате, правда, со шторками и абажуром, с круглым столом посередине, - четыре кровати, застеленные серыми одеялками, приятно-мохнаты-ми, но такими, что сердце щемит. И нет чего-то, что воспринималось бы родным и похожим, как в квартирах моих детских подружек. У Светки два старших брата, мама маленькая с горько-ироническим подвижным лицом. За ними стоит легенда, как они жили раньше в "генеральском доме". У них была даже домработница, что воспринимается избыточно, словно "мениск" над полной чашей, да чего там, сами стены были устоем благополучия. В начале войны отец-генерал "пропал без вести", жуткие слухи перетряхнули сибирский тыл, генеральские семьи повыкинули на улицу. Маленькая отчаянная Елизавета Григорьевна подняла отчаявшихся жен на бунт, они взяли и заселились самовольно в новый офицерский дом, чином пониже, но выгнать их почему-то больше не решились.

Это у них впервые услышала я выражение, дескать, "жен-щина бьется, бьется"...

История Светкиной семьи отсоединилась во мне от книжных приключений, в которых герои с легкостью теряли все и возрождались из пепла, - здесь были реальные переживания, и Светкина мать билась, билась.

83
{"b":"82192","o":1}