"Стружка вьется, стружка..."
Ай!
Хорошо, что они пришли... двое рабочих пришли в эту неурочную смену... услыхали, увидали, спасли... самой мне уже было не дотянуться до выключателя...
Они и вытащили меня из станка.
И многократно потом пересказывали,
как, надо же! именно в тот вечер понадобилось им выточить втулку, ну... в общем, для одной штучки; как услыхали грохот трапа, что вылетел у меня из-под ног; заглянули в цех, а там будто и нет никого, однако станок тарахтит...; потом увидали, - надо же!:
- Девка стоит на коленях полуголая, башка торчит из станины, и на патрон одежка наматывается, ладно, что старенькая, рвется, а если бы за косу захватило!..
Они ужасно испугались. Но не растерялись.
Свезли в больницу.
- Нет, ну надо же!..
И многократно потом...
уже после моей больницы будут переживать, все еще пересказывать и примериваться к станку, как может ухватить за рукав.
И сами же торжественно подведут меня к нему, словно к норовистому коню, и будут смотреть, совладаю ли я с ним снова, или забоюсь... и из других цехов прибегут...
В больнице меня зашили, лишнее обрезали и положили в коридоре пугать людей латами из бинтов. Но утром я увидела... - я попала внутрь кадра "фронтовой госпиталь":
Мимо в операционную везут на каталках, несут на носилках груды вместо тел; по коридору туда-сюда стучат костыли; из конца в конец ходят бесполые халаты, баюкая гипсовые мумии рук своих...
- Девчонка, лови конфетку! - бэмс, - прилетела карамелька в потном фантике. Ногами ко мне лежит дядька с действующей еще одной рукой, с действующей улыбкой на узком осколке лица, на марлевой голове его подтаивает красное пятно.
Меня вызывают на лестницу. Там пришли мои два спасителя с банкой компота и свертками. В их глазах еще не улегся сполох переживания, которое необходимо заново разложить по деталям: как они услыхали грохот трапа... испугались... не растерялись...; и снова собрать в композицию счастливого исхода; потом опять повторить, то есть продлить событие, в котором нас захлестнула родственность, редко выпадающая в разрозненные людские будни. Нам не хотелось расставаться.
Потом ко мне пришел весь класс. Их по горячке отпустили с уроков. Мне неловко стоять перед ними с голыми мерзнущими ногами, в недоодетом халате, с нелепо торчащей рукой на подвязке.
И говорить нам особенно не о чем.
Я смотрю вместе с ними на себя. Меня тоже охватывает жутковато-веселый ажиотаж незапланированного мероприятия, коллективное любопытство к странному внешкольному существу, стоящему перед нами, вытряхнутому из привычной формы, с порванной кожей на щеке, под которой горячо до сочувствия угадывается живая плоть, из царапины сочатся капельки сукровицы, набухают, пульсируя: чуть-было, чуть-было не...
Многие приходят в первый день. Среди других - вдруг Трефонная Дама. Я вижу ее глянцевое лицо. Не хочу, но необоримо хочу соприкосновения. Обнимаю ее, - пусть расплачется, ей ведь дальше жить одинокой, а без расплаты как? Да и мне пора, наконец, пореветь...
- Дядька, лови мандаринку! - у меня теперь тоже есть, чем угостить.
Ночью дядьке становится плохо.
- Девчонка, девчонка, - зовет он.
Как я проснулась?
я бегу к нему, я бегу за сестрой, за врачами,
я бегу к нему, я не знаю, где я, где они все?..
Он уткнулся лицом в мою руку:
- Девчонка, девчонка, не хочу умирать,
я кричу, но всегда ли крик слышим?
Непостижимый момент перехода.
Нас разняли. Он так и умер в мою ладонь.
. . . . . . .
После больницы. Я иду... Для круглого словца можно бы - в депо, но неважно.
Я иду. Сейчас. Асфальт тычет в подошвы и дает пружинный толчок, - я чувствую ход всего тела, его молодую ладность, стройный живой механизм.
Здоровые, юные, мы не знаем тела своего, до поры оно живет произвольно, отдается игре движений, может заиграться, не ведая опасности...
И душа наша беспризорная томится, словно жаркое испарение земли...
Вот какой мы являем собой странный симбиоз разных существ. Когда-нибудь в зрелости, или может быть раньше в сильном ощущении они сольются в единое. Страшно, если для этого придется пройти через угрозу жизни.
Нет ухода без возвращения?..
Но боль встряхивает, заставляет опомниться, открывает путь состраданию. И со-страдая взрослеет душа. И тогда сами собой отступают пустые бредни.
"Малое уходит, великое приходит", - говорили древние.
Я иду. Весенний воздух будоражит ноздри, чуть льнет к щекам, глянцуя кожу, на миг обдаст неожиданным теплом, выхватит тело из сыпучего песка толпы, сообщая ему отдельность, оформленность, торжество обособленности.
12. По шпалам...
Как только прочувствуешь свою оформленность, тут же возникает потребность растворения.
В детстве ты, словно сахар в насыщенном растворе вещей, легко являешь собой любой предмет.
В юности - подвижная чувственность ищет чувственных же проявлений природы.
Мы вглядываемся, вслушиваемся в окружающий мир, трогаем его руками, пробуем на вкус, особенно чутко ловим нюансы запахов, совпадая своим дыханием с дыханием земли. Мы повторяем собой упругий рост стеблей, сплетаемся с ветвями, предпочитая, конечно, черемуху да сирень, а кто покрепче, вытарчивает топольком на околице; вьемся вязью огня в костре, есть, понятно, есть и романтический язычок свечи; распускаем свой жар-птичий хвост по закатным облакам; и токуем, токуем, приподняв на утренней заре алую бровь.
Мы ищем подобий в звериной пластике, - какая ж девица откажет себе в первой пробе сузить глаза, выгнуть спину, пройтись на ласковых лапах Багиры? Не беда, если чаще она скачет козой или тупится телкой.
Не менее охотно мы впитываем повадки киноактеров и старших сестер, тем самым всасываясь в сходные ситуации, не посягая на смысл.
Биография моей сестры опережала мою на десять лет. Её "оформление" было для меня эталоном, с него я копировала внешний рисунок. Эпизоды её служили мне хрестоматией.
Я подсмотрела, - она вела дневник, потом сожгла почему-то. Идея дневника поразила меня, - это было как бы официальное разрешение на тайну. Я завела себе общую тетрадь, украсила титульный лист виньетками, надписью: "при утере вернуть по адресу..."
Он был, конечно, сразу обречен на сожжение. Думаю, для того он и был заведен. Писала я там пышно-трагическим слогом от первого листа до последнего. В нем все было рассчитано на века, и пожалуй, ничего, что хотелось бы сохранить.
Разве что, как упражнение на откровенность.
А свои записные книжки Ленка бросила, уехав учиться. Их я, конечно, подобрала, списала стихи и "мудрые мысли", и по её следу в свои книжки вклеила фотографии подружек, снабдив теми же подписями:
"Живи такой, как в памяти моей"... - Женьке, с которой мы разлучались только на ночь.
"Забыть ли старую любовь..." - Сашке, в которого еще только-только влюбилась. Он был младшим братом, а в старшего была влюблена Ленка. И сердце ее уже было разбито.
Об этом она мне расскажет в минуты благосклонности.
Она возвращалась в Томск после студенческих каникул. У ней два попутных задания: отвезти Батину диссертацию и сопровождать больную однокурсницу, почему её и отправили в мягком вагоне. С ними же ехал "старший принц". Ночью девушке стало плохо, начался приступ, а воды не оказалось. Ленка выскочила на станции, пришлось бежать далеко, вода выплескивалась из банки, может быть, Ленка споткнулась, пролила, побежала снова...
В общем, поезд уже тронулся.
Она подает банку, пытается запрыгнуть на ходу, ей тянут руки, бежит, уцепившись, подпрыгнет, но сил не хватает, ноги затягивает под вагон... Поезд набирает скорость...
Так она и осталась.
Ночь. Деваться некуда. И отстать нельзя, - там же Нинка, там диссертация...
А он Принц-Имярек стоял в тамбуре, стоял же, смотрел... Не спрыгнул, не помог, не рванул стоп-кран, не протянул руки...
