– Какие странные названия у этих общежитий, – заметил он вслух. – Калхас, прорицатель, убедил Агамемнона принести родную дочь в жертву, чтобы обеспечить греческому флоту попутный ветер. Вестник смерти.

Элейн Роли на миг замешкалась с ответом, когда же она заговорила, ее голос вновь зазвучал дружелюбно, словно она, сделав над собой усилие, решила не придавать личного значения предыдущим вопросам Линли.

– Не важно, что он вестник смерти, главное – Калхас умер с горя, когда Мопс превзошел его.

– Урок для каждого истинного бредгарианца?

– Да, детям внушают идею благородного соревнования. Разве это плохо?

– И все же я бы предпочел жить в «Эребе», нежели в «Калхасе». Лучше уж первозданная тьма, нежели пророк смерти. Вы говорили, что проработали здесь восемнадцать лет.

– Да.

– А как давно заведующим пансионом стал Джон Корнтел?

– Он только первый год работает, и прекрасно работает, прекрасно. Он бы и дальше так же хорошо справлялся со своими обязанностями, если б не…– Она запнулась. Линли посмотрел на женщину и убедился, что она крепко сжала губы.

– Если б не появился Мэттью Уотли? – продолжил он.

Она покачала головой:

– Дело не в Мэтте. Мистер Корнтел ладил и с Мэттом, и со всеми остальными мальчиками, пока его не отвлекли. – Этот глагол она произнесла словно неприличное слово, и было очевидно, что теперь уж она не остановится. – Мисс Бонд положила глаз на мистера Корнтела с того самого дня, как появилась в нашей школе. Я сразу лее это заметила. По ее понятиям, он годится в мужья, и она твердо намерена его заполучить. Можете быть в этом уверены. Эта ведьмочка его наизнанку вывернет, уже вывернула, помяните мое слово.

– И все же, по вашим словам, мистер Корнтел прекрасно справлялся со своими обязанностями, невзирая на появление Эмилии Бонд. С Мэттью проблем не было?

– Никаких.

– Вы сами были знакомы с Мэттью?

– Я знаю каждого мальчика в «Эребе», сэр. Я – экономка, мое дело – следить за их бытом.

– Вы можете что-нибудь сказать о Мэттью, о какой-нибудь его особенности, ускользнувшей от других?

Она призадумалась на мгновение и ответила:

– Разве что насчет цветов – его мама нашила метки на одежду, чтобы помочь ему разобраться с цветами.

– Вы имеете в виду номера? Я обратил внимание. Похоже, она очень беспокоилась о том, чтобы он выглядел не хуже других, если тратила на это столько сил. Думаю, большинство мальчиков просто напяливают на себя, что под руку попадется. А Мэттью и в самом деле следовал материнским инструкциям, когда одевался?

Элейн удивленно глянула на полицейского:

– Конечно, инспектор. Как же иначе? Сам он не различал цвета.

– Не различал?

– Мэттью был дальтоником. Он не все цвета видел, особенно путался с желтым и синим, цветами школы, с ними больше всего. Его мать сказала мне об этом в первый же родительский день осеннего семестра. Она беспокоилась, как бы метки не оторвались во время стирки, тогда Мэттью не смог бы с утра правильно одеться. Дома они давно уже наладили эту систему номеров, и никто даже не подозревал о его недостатке.

– А здесь кто-нибудь догадывался?

– Думаю, кроме меня, никто не знал, разве что мальчики в его дортуаре, если они обратили внимание, как он возится поутру с одеждой.

Если они заметили, то эта физическая аномалия Мэттью могла стать причиной обидного поддразнивания, могла стать тем ножом, что все глубже вонзается в тело, хотя речь идет вроде бы о дружеском подначивании. Вот и еще одна особенность, отличающая Мэттью Уотли от его сверстников. Но не могла же она стать поводом для убийства!

– Джон, нам надо поговорить. Ты сам знаешь. Не можем же мы вечно прятаться друг от друга. Я этого не вынесу.

Джон Корнтел упорно отказывался поднять взгляд, ответить на настойчивое прикосновение ее руки к своему плечу. Он сидел в мемориальной часовне, сидел там с самого утра, с тех пор, как закончилась служба, и все надеялся обрести в тишине хоть какое-то подобие душевного покоя. Но тщетно. Лишь оцепенение разливалось по всему его телу, и отнюдь не оттого, что в часовне было прохладно. Он так и не ответил на призыв Эмилии Бонд. Взгляд его скользнул с мраморного ангела на алтаре к прочувствованной надписи на мемориальной доске. «Любимый ученик, – мысленно повторял он. – Эдвард Хсу, любимый ученик». Какое чудо– эти слова и скрытая за ними связь между людьми, между тем, кто готов учить, и тем, кто желает учиться. Если б он сам умел по-настоящему любить учеников, если бы он отдал им ту привязанность, то внимание, которое столь безответственно направлял на иные объекты, он бы не попал в такой переплет.

– У тебя нет занятий до десяти, Джон. Нам надо поговорить.

Корнтел видел, что от разговора не увильнуть. Уже несколько дней назревает откровенный разговор с Эмилией. Он пытался отсрочить его, выиграть время, собраться с мыслями, подобрать слова, чтобы объяснить ей нечто немыслимое. Будь в его распоряжении неделя, он успел бы собраться с силами и выдержал бы подобную беседу. Ему, однако, следовало бы гораздо раньше догадаться, что Эмилия Бонд не принадлежит к числу терпеливых женщин и не станет дожидаться, пока он сам подойдет к ней.

– Здесь не место для разговора, – отбивался он. – Здесь нельзя.

– Пойдем на улицу. С утра на площадке никого нет, никто нас не подслушает.

Она говорила решительно, но когда Корнтел осмелился наконец взглянуть на нее– в черной мантии не по размеру Эмилия грозно нависала над его скамьей, – он убедился, что ее лицо лишилось природного румянца, глаза ввалились и веки потемнели и припухли. Впервые за все эти дни Корнтел почувствовал мгновенный укол сострадания, пронзивший облекавшую его броню эгоистического отчаяния. Но миг миновал, и это чувство погасло, и по-прежнему мужчину и женщину разделяла бездна, которую никакие слова не могли заполнить. Она так молода – чересчур молода. Почему он не понял этого с самого начала?

– Пойдем, Джон, – уговаривала она. – Пожалуйста, пойдем.

Наверное, он и впрямь должен объясниться с ней, хотя бы так, в нескольких словах. Глупо уверять себя, будто еще несколько дней на приготовление, еще несколько дней вдали от нее сделают их последний разговор более легким, более выносимым для кого-либо из них.

– Ладно, согласился он, вставая.

Они вышли из часовни, пересекли, на ходу кивая головой учителям и немногочисленным свободным от уроков детям, внутренний двор со статуей Генри Тюдора и прошли через западную дверь.

Эмилия, как всегда, оказалась права. За исключением садовника, подстригавшего траву вокруг большого каштана, росшего у края спортивной площадки, здесь никого не было. Корнтел хотел бы облегчить объяснение для них обоих, но, к несчастью, он совершенно не умел первым начинать разговор с женщиной, с любой женщиной. Он мучительно подбирал в уме какой-нибудь вопрос, какое-нибудь замечание для затравки– и ничего не находил. Ей пришлось заговорить первой, однако ее слова ничуть не разрядили напряжения, хотя ей удалось бы смягчить любого человека, кроме Корнтела.

– Я люблю тебя, Джон. Я не могу вынести этого. Что ты делаешь с собой? – Она не поднимала голову, сосредоточив взгляд на земле, на равномерном и бессмысленном движении собственной туфли, ворошившей траву. Голова ее едва доставала Корнтелу до плеча – глядя сверху вниз на ее пушистые светлые волосы, Корнтел вспоминал ту легкую и пушистую стекловату, которую мать покупала под Рождество, чтобы развесить над головами ангелов, украшавших в ту пору их дом.

– Не надо, – взмолился он. – Не стоит. Я не стою того. Ты лее знаешь это теперь, если раньше не знала.

– Сперва я так и подумала, – призналась она. – Я твердила себе, что весь этот год ты меня обманывал, притворялся совсем не тем человеком, каким оказался в пятницу. Но я так и не сумела убедить себя в этом, Джон, как ни старалась. Я так люблю тебя.

– Не надо.

– Я знаю, что ты думаешь – ты думаешь, что я вообразила, будто это ты убил Мэттью Уотли. Ведь все сходится, да? Сходится как нельзя лучше. Но я не верю, что ты убил его, Джон, я уверена – ты ни разу и пальцем к нему не притронулся. Вообще-то, – тут она наконец осмелилась посмотреть ему в лицо и трепетно улыбнулась, – вообще-то я не знаю, обратил ли ты хоть раз внимание на Мэттью. Ты ведь такой рассеянный.