Жизнь стала прежней, пошла своим чередом. Васятка старался для этого изо всех сил: поступил в институт, с первого дня схватил учебу за горло и больше не отпускал, избрался старостой, вступил в профсоюз. Пока его однокурсники прогуливали, мучились на парах похмельем, ездили на концерты и внезапно женились, он получал повышенную стипендию, грамоты, путевки в санатории, гранты. Ему прочили хорошую работу и зарплату, достойное место для настоящего человека. Оставалось совсем немного до того, чтобы им стать, чтобы кокон раскрылся, распался, и Васятка выпорхнул в мир каким-нибудь замдиректора отделения важного банка. Василием Степанычем с золоченой табличкой с именем на двери. Чтобы мама им наконец-то гордилась.

А потом случилась она, Ася. Она сидела на скамейке в институтском дворе, роняя слезы на белую блузку. И тогда в мир внезапно ворвались солнце, сирень и май.

«Живу, – мысленно закричал человек. Настоящий. – Я живу!»

Васятка подошел к ней смело и прямо, не подойти было преступно, все равно что погибнуть, все равно что убить.

Она сидела, сгорбившись, сжавшись в комок, встрепанная, то рыдала – звучно, в голос, то затихала и только всхлипывала, подергивая плечами.

– Не стоит, – сказал Васятка.

Она не обратила внимания. Сидела, уткнувшись в ладони, спрятавшись в них, маленький напуганный вороненок. – Ничто не стоит, чтобы так себя истязать, даже самое важное.

– Откуда вы знаете цену? – не повернувшись, чтоб посмотреть, кто с ней заговорил, спросила она. – С чего вы решили, будто вправе судить, что стоит, а что не стоит?

– Ничто не стоит, – повторил Васятка. – Откуда-то я это знаю.

Она тяжело вздохнула, сгорбилась еще больше и продолжила плакать, а он продолжил сидеть с ней рядом, потому что не знал, что обычно говорят красивым плачущим девушкам.

– Сегодня годовщина маминой смерти, – вдруг сказала она.

Сердце Васятки дрогнуло. Смерть мамы – это всегда ужасно, сколько бы лет тебе ни было. Как хорошо, что его мама жива.

– Она умерла очень давно, – всхлипнув, продолжила девушка, – и я почти не знала ее, но в этот день я всегда чувствую себя словно в черной дыре – совсем одна в темноте неизвестности. Вот, – она отодвинула прядь черных волос, обнажая хорошенькое маленькое ухо с сережкой. Янтарь в серебре. – Это все, что у меня от нее осталось. Они необыкновенные, сделаны на заказ, ни у кого на свете таких больше нет.

– Очень красивые, – заметил Васятка. И горько подумал, а что же достанется ему после мамы, кроме квартиры, газет и вещей. Найдется ли что-то особенное, отличное от всего, что есть у нее и больше ни у кого быть не может? То, что он будет хранить, как эта милая девушка? Ему стало очень грустно. Стало очень жаль эту девушку, себя и маму. Он вздохнул.

– Заберите у меня, что хотите. Заберите, прошу, только не мучьтесь.

Она вдруг расправилась, раскрылась и повернулась к нему. Глаза у нее были под цвет янтаря – желтые, ясные, и смотрели по-звериному честно.

– Что хочу? – спросила она.

Васятка кивнул.

– Хорошо, – сказала она, словно нечаянно улыбнувшись.

Стало светло, мир зазвенел, задрожал, стал ярким, пропитанный сладким запахом нежной сирени. Словно до этого он смотрел на него через мутное толстое стекло, а теперь, наконец, распахнул окно, впуская в комнату и в себя настоящее и живое.

– Ася, – сказала она, протягивая влажную от слез ладошку.

– Вася, – отвечая на рукопожатие, сказал Васятка, и они рассмеялись.

– Я познакомился с девушкой, – сказал Васятка, и зачем-то добавил: – Мы просто друзья.

Мать быстро глянула на него и тут же вернулась к посуде.

– Она не любит тебя.

Васятка пропустил ее реплику мимо ушей.

– Ася пока поживет у нас, у нее проблемы в общаге. Я отдам ей свою комнату, сам посплю в зале, а…

– Она не любит тебя! – мать бросила тарелку в мыльную воду. Пена брызнула на чистую посуду, на плитку, на фартук. – Она не любит тебя.

– Мам, да Ася хорошая, вот увидишь…

– Не хочу ничего слышать.

– Она тебе понравится…

– Замолчи!

Крик зазвенел у Васятки в ушах. Он отложил ложку в сторону и испуганно заморгал. Мать постояла, безвольно опустив руки, опустив голову, потом достала тарелку из раковины и принялась снова ее намыливать.

– Васятка, ты взрослый мальчик. Квартира наполовину твоя – приводи кого хочешь. Только ты бы выяснил для начала, кто же она такая. А то доверчивый больно. Лапши тебе на уши понавешает кто ни попадя, а ты всему веришь. Да, а еще скажи этой своей, как там ее… Асе, после одиннадцати соблюдать тишину. А то участковому позвоню, ясно?

Васятка оторопел. Мать говорила спокойно, пожалуй, слишком спокойно, ровным безжизненным тоном, механически, четко выговаривая каждое слово. Но у него все заколотилось внутри от неясной тревоги и невесть откуда взявшейся обиды за себя и за Асю.

– Мам, ну перестань, а?

– Не затыкай мне рот, – холодно сказала она, и продолжила с тем же безэмоциональным спокойствием: – Кстати, с утра тоже потише, мне на работу к десяти, так что смело буду вставать в девять, раз завтраки тебе теперь будет готовить эта… Ася. Видишь, во всем есть плюсы, а то я думала до старости буду за тобой как за маленьким ходить.

– Да спи ты до скольки хочешь! – внезапно вспылил Васятка. – Кто тебе не дает? Кто тебя просит вставать ни свет, ни заря, прыгать передо мной, как служанка, будто я сам себе завтрак разогреть не могу!

– А ты можешь? – едко спросила она. – Ты ни-че-го без меня не можешь! Ты беспомощный, как и твой папаня, тоже только и знал, что принеси ему да подай.

– Отца не трогай! – повысив голос, сказал Васятка. От отца в его памяти остался только светлый неясный образ, образ теплый, любимый, а за что – уже и не вспомнить. Он умер, когда Васятке было пять лет, и мать почти ничего не говорила о нем.

Она резко развернулась, подскочила, выкатила глаза – блеклые, с красными прожилками вокруг радужки, зашипела:

– Ты чего орешь, дурак, на мать голос повышаешь? Что соседи подумают? Совести у тебя нет. На свою девку будешь кричать, вон там где-нибудь, – она махнула рукой на окно, – подальше отсюда. – Она ненадолго замолчала, губы у нее задрожали. – Свинья ты неблагодарная.

Васятка опомнился, испугался, крепко обхватил мать за плечи, прижал к себе.

– Ты самая лучшая, – зашептал он ей на ухо, – лучше всех в мире. И никого другого такого у меня нет и не будет. Только не плачь, хорошо?

Мать вздохнула, вытерла фартуком набежавшие слезы.

– Ничего, бывает. Поплакать, говорят, иногда даже полезно.

– Мам, ну Ася поживет у нас ненадолго, ладно? Она правда хорошая, но ты все равно самая-самая.

Мать слегка улыбнулась. Провела рукой по его волосам, взъерошила.

– Ну хорошо, славный мой, пусть поживет. Ненадолго. А ты постригись. Все-таки девушка будет жить, неудобно как-то, что ты у меня лохматый ходишь.

Ася долго отнекивалась, говорила – не надо, зачем, она что-нибудь придумает, справится, поживет у подружки. Но Васятка все же ее убедил.

– Мама у меня просто замечательная, – сказал он Асе, нежно целуя ее рядом с янтарной сережкой, – вот увидишь. И, к тому же, я всегда буду рядом…

Ася замурлыкала, заурчала довольной кошкой.

Васятка хотел быть с ней каждую минуту его новой жизни. Хотел чувствовать ее тепло, хотел утонуть, раствориться в ее желтых бездонных глазах.

Он потратил всю стипендию на безумно дорогие духи с ароматом сирени и подарил Асе, и теперь каждый раз с наслаждением вдыхал сладкое воспоминание об их первой встрече.

Ему стало нравиться все безумное. Прогулки по берегу Невы до влажных рассветов и мосты, спонтанные поездки куда-нибудь вглубь страны на ночных поездах, поцелуи на заднем сиденье такси… Все это было нужным и важным. Важнее всего, что было до этого.

Мать долго молчала, терпела, поджимала губы в безмолвном протесте, но Васятка не хотел этого замечать. Он был счастлив. Он на бегу целовал мать, смеялся, и снова исчезал вместе с Асей. Мать сокрушенно качала головой ему вслед и шла поливать увядающую герань. С геранью в последнее время была просто беда: листья усохли, съежились, пожелтели.