Какое безмолвие.

Из кишащего своего телесного колодца поднимала опасливые веки во-он на ту звезду и вон на эту… Как стали надо мною ужасно. Под ними средостенье суш, лязг, разверзанье; выцветшая соль исторгнутого мира. Сияет Арад, и россыпь огней Беэр-Шевы, а на краю, где соль солености и выжженная выжженность, дети Иакова сидят, поджав коленки, головы торчком, и небо хочет их пригвоздить; оно сливается с горами, с иорданским берегом в поющий занавес, ребрятся складки, но вот и те неразличимы: одна священная завеса, Божья слава, и посредине комета медленно прочерчивает след, на все мироздание гремит мотор — прошел пограничный катер.

Стряслось, дано. Что делать с этим, скажи.

Сердце, темный комок, шевелится, и я вокруг — боязливая кожура, вникаю в живородную пыль, принявшую от пяток до затылка, как на руки дитя. Тонкий чистейший прах покрыл синеву на платье, но кожа еще светлела, кожа туристки новоприбывшей, и шелк ярился, заливаемый прожектором; еще блестели складки и чувственное серебро, и бесновалось самовыражение, вся раздраженная прелесть чудного покрова… если подождать, не вернуться — то поголубеет, порыжеет, сравняется.

Какая теплая земля, Какая теплая. Снова горит гора, утесы, стены. Вы не находите, что это странно и томительно для сердца, что снова все горит? Дымится луч, и нежная игрушка повисла, прельстительная иродова колоннада.

…на дыбе, в скопищах игл, лицом упираясь в небо — оно все бездонней, все нестерпимее напрямую, и это как полдни Ерушалаима, когда ясность обнаруживает себя, что не полог, не дно, а — в глубь пучка голубых кристаллов, в глубь коридоров, по дороге в свечение, в океан сияния и свечения, и ты бежишь по улицам, якобы по своим делам, жмурясь, растаивая, укрывая глаза от света… Элохим отвернул завесу, луч прорвался, прошел в зрачок. Хитрый Боже поставил отражатель, спецназначенный свой отражатель — там, подвинтил в сферах, чтоб как раз в меня и угодило… Погодите, я только человек, видите, некуда вместить, нечем. Нищая. Что же вы хотите и длите пытку? У-у, противостояние глаз, звезд… Судьба-спасительница! (поразила, схватила, вытащила смертными клещами — и привела, и вознесла) — горю. Благодарю, дарительница.

…но даже если уяснить до конца, что все равно уголь в глотке и — глотать, и — «если спросят: куда нам идти? — то скажи им: кто обречен на смерть — иди на смерть, и кто под меч — под меч». И если жгут — тебе остается только сгореть, и клетчатка твоя чернеет, как ни разрывайся глаза и нутро твое зовом (чем еще разрывается человек на смертном крае?), клетчатке твоей достается чернеть, ежиться, лопаться; или если закапывают — остается тесниться до окончательного удушения между телами, как ни беспокой свежие комья и как ни шевели землю на протяженье первых свежих суток, и вторых, и может, третьих… или когда тебя укладывают в человеческие штабеля, что под Могилевом… Ну так Ты, который высоко, скажи им в глаза, прямо в их глаза и скажи: «Так говорит Господь: кто под меч — под меч».

Ладно. Я пробую, так сказать, абстрагироваться и соображать, спокойно взвесить, что есть предназначение и как ужаться с ним оптимальным образом. Вот имеется передо мною маятник — секира, не уклоняется ни вправо, ни влево, ни на гран. A-а, уже все платья перемерила, не спрятаться. На этом бесконечном карнавале маска настигала тебя и распахивала объятия, и это был скелет, загоняющий в яму.

Дорогие мои, я просто думаю, что такое обреченность. Или выбор. Дорогие мои, вы где-то совершенно рядом, но эпические прогулки переносимы лишь в кино. Все остается, все горит. Бреду по земной коре? — Н-нет… Не-ет, дорогие мои, бедная особь никак не переварит высший дар — давится. То нерастворимые кристаллы, а я — живая, я устала от количества лет: поменялись летоисчисления, я одна, только одна осталась, и так сухо, что все горит.

(Есть полноводные тучные страны, их призраки полнокровны, разверстые раны текут, текут.)

— выбыла влага, не разбавить. Ни плакальщиков, ни песни. Такой не складено, чтоб об убитых отцами детях. Если бы не оставаться нанизанными на мечи, не оставаться бы, да некому снять с меча и судьбу не поменять. Ни слезами, ни стихами, только красной вязкой этой, что поднялась в горле — вот оно, горло мое, на него все укажут враз, — захлебываться, пока не придет конец земного срока… Н-не могу. Да выйди же кто-нибудь, Иеремия, Исайя, скажите. Я только человек, из воды, тварь с проступившими каплями, мой кожный покров богат, полон железами, видите — источают, голова приспособлена к мозговым затеям — всасывать буквенные множества, я сочетаю их для ощущений остроумных, изящных, занимательных и трогательных.

…потыкаться, поводить по краю ощупью — и дернуться назад, скатиться вниз, за дыханием, размешать кровь. Но Божий перст подцепил за шиворот и волочит вновь туда же, где лезвие к лезвию и до рассечения, до каленой пыли — вот ЭТО, чему нет имени, есть три сухие слога: Me - ца - да.

(Происки призраков, думают там, во влажных долинах, — громоздкие мертвые, и груды никак не разберем.)

Голубизна и чужедальность Иордании, окаймление. Топнуть ногой — тут оно, где я, а я — где оно, все здесь, на обнаженном темени мира — упрямое! — по которому топорами на плахах. Горячие темена холмов, а там Арад, бронза, и Беэр-Шева, колодезь клятвы, и Ерушалаим. А там снижение, равнина, море — и вся она, земля и дом, вот и весь он. Напротив — горы Эдома, красные кинжалы; запах Синая, противостоянья и упрямства уже нечеловеческого, но которым ломят и уминают космические структуры — по железным остриям гор и по выям неученого народа; генетическую пыль Ицхака и Иакова — распяленной дланью Моше, дуновением, взмахом крыла…

Трещина расходится через сердце: ни дна, ни истории… не удержать. Или можно? — краем провала, по земным последним кругам, — натянуть жилы и обойти, и вернуться? Вот: привел и поставил, и как бы нет тех кругов (их не вместить глазу). И потому кажется иногда невыносимыми мгновениями (сжимает, сердца не удержать), что ничего и не было, только — неизменность моего здесь стояния и неизменность мира. И это ударяет в еще влажный ком, и повисаю на стреле, воткнувшейся безупречно точно в недообуглившуюся сердцевину… Это надо подсчитать, обдумать, это старый мировой бродячий сюжет… это Он продолжает трудиться и выкладывает нам ступени… вымащиваем средостение, лестницу Иакова… но темя отяжелело и голову не приподнять… сейчас, сейчас я вернусь и сообщу, что впечатление было огромное, знаете ли, оч-чень сильно… Но пока я вишу на мече, я спешу сообщить вам, о братья, в этот миг, о братья мои, краса и гордость на высотах твоих пали, Иудея! На высотах твоих пали, пали они на высотах, братья. Прими, Ган Эден, их, и ожги мне темя, молния жестоковыйной памяти; ударь в лицо, пожар неистребимого куста.

****

Внизу, впереди и во все стороны — мир в пряной неопределенности ждал, раздувая ноздри, замирал, мертвел, и отовсюду налезали римляне. Моя площадка была отмечена прямоугольно, ясно, как алеф-бейт, «да» или «нет», всего лишь «да» или «нет», пароль, неотвязная азбука. И отзыв: я понял, Ты спрашиваешь да или нет.

Только эта площадка, ее можно вычислить шагами, лобное место, и прийти на нее с любого земного края.

notes

Примечания

1

Эцем — кость, сущность (иврит).

2

Авторская разрядка заменена на болд (прим. верстальщика).

3

Советский Союз (ивр.).

4

Гидеон, судья израилев, отбирая воинов для боя, после трудного перехода вывел народ к ручью и смотрел, как, истомившись, люди пьют. В бой он взял 300 мужей, лакавших ртом прямо из потока.

5

Вади — высохший овраг в пустыне.