Мимо меня на санях провезли мертвого. Я не сразу догадался, что он мертвый: просто скуластый мужчина сидел в санях - сани были слишком малы, чтобы он мог лечь, вытянуться. Его неподвижное лицо было подставлено ветру и стуже, но его не страшил мороз. Ему уже ничего не было страшно. Две женщины в черном тащили сани. Их лица были скрыты платками. На ухабах сани подбрасывало, и мертвый вздрагивал. Как живой.

Потом я увидел очередь за хлебом. От холода люди жались друг к другу, жались к стене. Очередь как бы окаменела, и только слабые парки возникали и тут же растворялись в стуже - очередь жила, дышала.

И тут я заметил мальчика. На голове у него был башлык из клетчатого платка, и виднелись только глаза и переносица. Края "смотровой щели" обросли колючими кристалликами мороза. В руке на длинной цепочке мальчик держал часы-"луковицу". Перед ним стоял высокий мужчина в шубе. Уши его были завязаны шарфом, а поверх шарфа была надета каракулевая шапка пирожком. На лице мужчины выделялся нос - крупный, мясистый, весь в щербинках, сизый нос. Мальчик о чем-то просил мужчину и все протягивал часы. Часы раскачивались на цепочке.

И вдруг мужчина ловко поймал их на лету, сгреб цепочку и сунул руку в карман. Из того же кармана он извлек маленький кусочек хлеба и вложил в руку мальчика. Все это он проделал так быстро и ловко, словно показывал фокус.

Мальчик посмотрел на хлеб и простуженным голосом сказал:

- Мало!..

- Хлеб всем нужон, - спокойно ответил ему мужчина. Вместо "нужен" он говорил "нужон" и ставил ударение на последнем слоге.

- Не могу я так! - слабо протестовал мальчик.

Но носатый уже шел прочь. Мальчик бежал рядом и о чем-то просил его, умолял, а тот как бы не слышал.

И тут я понял: обманул мальчика, надул его сизый нос! В два прыжка я очутился рядом. Схватил его за отворот шубы и крикнул:

- Отдай! - В какое-то мгновение мне стало неловко за свое "отдай", и я поправился: - Отдайте!

- Тебе-то что, солдат? - спросил мужчина, уставясь на меня слюдянистыми глазами. - Ты ему больше дашь?

Его спокойный, рассудительный голос обжег меня. Я почувствовал, как у меня на висках напряглись жилы.

- Не рассуждать! - крикнул я, скопировав нашего батарейного старшину. - Верните часы!

Я продолжал крепко держать его за отворот шубы. Он не испугался меня, этот проклятый сизый нос, но, видимо, решил, что лучше не связываться с солдатом, и полез в карман. Я вырвал из его рук серебряную луковицу.

- Я тебе дам хлеба. Верни ему хлеб, - сказал я мальчику.

Тот недоверчиво посмотрел на меня и нехотя разжал пальцы. Сизый нос быстро сгреб хлеб, словно сдул его с ладони. А я уже стянул с плеча вещмешок и непослушными, окоченевшими пальцами развязывал затвердевший на морозе шнур.

- Тебе, солдат, самому хочется иметь часы на серебряной цепочке, ядовито произнес сизый нос и, шаркая черными ботами, зашагал прочь.

Я достал два сухаря, два куска сахара и протянул все это мальчику. И он, не веря своим глазам, принял это блокадное богатство. Я же, чтобы не смущать его, рассматривал часы. На выпуклой серебряной крышке каллиграфическим почерком было написано: "Обер-кондуктору Николаевской железной дороги Ложбинскому А. А. за безупречную службу".

Ложбинский. Знакомая фамилия. Никакого обер-кондуктора я, естественно, не знаю, но фамилия Ложбинский... Ах, да это же фамилия Вадика, лучшего танцора нашего ансамбля при Дворце пионеров. Я оторвал взгляд от часов и увидел, что мальчик уходит.

- Подожди!

Мальчик нехотя остановился.

- Послушай... на часах написано "Ложбинский". Ты, случайно, не знаешь Ложбинского Вадика?

Два глаза напряженно смотрели на меня в "смотровую щель". Мальчик молчал.

- Жаль, - вздохнул я. - Был у меня такой знакомый. Прекрасный танцор...

Мальчик быстро зашагал прочь.

И тут я узнал его, со спины узнал. По легкой походке, по тому, как он на ходу поводил плечами. Это был Вадик. Но почему он не захотел признаться? Не узнал меня!

Я подхватил вещмешок и сорвался с места:

- Ва-адик!

Он не оглянулся. Я нагнал его, схватил за руку.

- Вадик, ты не узнал меня? Правда?

- Узнал. - Мальчик как-то сжался и отвел глаза, спрятал их в глубине своего странного башлыка.

- Что ж ты не признался, чадо мое?

- Не мог я...

И вдруг он откинул башлык, и я увидел его лицо, худое и серое, с посиневшими губами, с глубокими глазницами, с лихорадочным блеском глаз.

- Я съел мамин хлеб, - глухо сказал он. - Не знаю, как это произошло, съел в каком-то бреду, по крошкам...

Но я как бы не расслышал его слов. Я смотрел на Вадика и, чтобы отвлечь его от беды, все говорил, говорил:

- Ты совсем не изменился... немного похудел. Как там наши ребята? Я часто вспоминал о них на фронте. Как Тамара? Как Левушка, Алла Петунина, Леня Иосимов?

- Леня Иосимов погиб, - тихо произнес Вадик. - Он кормил бездомных собак, помните?

Мы шли по улице, и я крепко прижимал к себе мальчика. Вместе с Вадиком в мою военную жизнь ворвался старый, бесконечно родной мир. Дворец пионеров. Художественный корпус. Танцевальный класс с зеркальными стенами...

Я забыл, куда надо было идти, но хотелось поскорее уйти с этого места, с этой улицы, где стоит окаменевшая очередь и бродят носатые мародеры с завязанными ушами. Может быть, они специально завязывают уши, чтобы не слышать молящих человеческих голосов?

Вадик остановился.

- Вот Тамарин дом, - сказал он. - Дверь на одной петле. Квартира тридцать семь.

- Может быть, зайдем? - нерешительно спросил я.

- Зайдем.

- Понимаешь, я с фронта, на несколько дней...

И вдруг:

- Комендантский патруль, предъявите документы!

Эти железные слова вернули меня к действительности.

Передо мной стояли два солдата с автоматами на груди и лейтенант в полушубке.

Их лица были непроницаемы. Они смотрели на меня, как на врага.

4

- Товарищ капитан, нами задержан боец Корбут... подозрительный. Слоняется по городу. Полный мешок продуктов. Похоже, что выменял у мальчишки часы на хлеб.

С этими словами старший патруля положил на стол мои документы.

- Ясно! - сухо сказал капитан и стал внимательно изучать мою красноармейскую книжку и командировочное предписание.