Глаза у него были не по его комплекции - маленькие и не по возрасту живые.

- Здравствуй! - неожиданно сказал он, заметив мое любопытство. - Меня зовут дядя Аполлон Голуб. Я новый жилец. А ты кто такой?

- Валера, - с готовностью ответил я, продолжая рассматривать странную машину.

- Знаешь, как я здесь очутился? - вдруг спросил он меня и тут же поторопился ответить: - Приехал к товарищу, а он в санатории. Прочел объявление: "Сдам комнату одинокому непьющему мужчине". И я решил, что я и есть "одинокий непьющий". Буду жить в третьей квартире, на первом этаже.

Новый жилец как бы спешил сообщить о себе все сведения. На самом деле оставалось неизвестным, кто он и что привело его в наш маленький город.

Заметив мой интерес к машине, он спросил:

- Нравится?

Ему явно хотелось услышать похвалу. Но я ничего не ответил, только пожал плечами. В ту пору мне было десять лет и я был увлечен космосом. Над моей постелью к обоям была приклеена фотография первого космонавта улыбающегося, похожего скорее на мальчишку, чем на взрослого, и потому близкого мне. А тут старая колымага и сильно полысевший пожилой человек...

- Ты, Валера, не смотри, что он неказист. Он пушку может тащить, "сорокапятку". И поболее того... Я на нем Командира возил! - воскликнул новый жилец. Он изо всех сил старался поднять в моих глазах свой неказистый автомобиль. - Хорошая проходимость, две ведущих передачи. Недавно перебирал двигатель, поршни как новые. Кольца, правда, пришлось заменить...

Я не знал, что такое "ведущие передачи" и какие кольца пришлось заменить, но чувствовал, что это хорошо рекомендует странную машину. И приличия ради спросил:

- А какая это марка?

Новый жилец посмотрел исподлобья, словно почувствовал в моем вопросе подвох, и с вызовом ответил:

- "Иван-виллис" - так зовут его.

- Кого... его?

- Ба! Вот непонятливый, - воскликнул дядя Аполлон. - Его!

И, как по плечу, своей большой ручищей похлопал машину по железному крылу. Словно она существо одушевленное, имела, стало быть, имя и была, то есть был, мужского рода.

- Иван? - пробормотал я.

- Имя русское, фамилия - американская, - пояснил мой новый знакомый. - А теперь давай разгружаться, если не возражаешь.

С этими словами он вытащил из машины большой пухлый чемодан, в котором, видимо, заключалось все его имущество, и сам потащил его в дом.

Так началось мое знакомство с новым жильцом и его необычной машиной.

С приездом дяди Аполлона никаких перемен в жизни нашего жилища не произошло, только раньше наш дом называли "последним домом на улице", а теперь его стали величать иначе - "дом, у которого стоит машина".

Дядя Аполлон ежедневно появлялся у своей машины в темном замасленном комбинезоне, раскладывал на земле инструмент, со скрипом поднимал капот машины и надолго погружался в недра мотора. Были видны только две широкие штанины и сапоги. Первое время мне казалось, что дядя Аполлон засыпает там. Но однажды, разжигаемый любопытством, я незаметно подкрался, заглянул внутрь и увидел, как новый сосед старательно подкручивает какие-то гайки, перебирает провода в цветной оплетке и нажимает на рычаги. Иногда он засовывал руку вглубь по самое плечо, видимо пытаясь дотянуться до какого-то труднодоступного органа. Он напоминал врача, который пытается вернуть к жизни больного. А его пациент - "Иван-виллис" - терпеливо и безропотно переносил все операции.

Из-под автомобильного капота дядя Аполлон выбирался весь красный, перемазанный, струйка черного пота текла по его необъятному лбу, и он стирал ее рукавом комбинезона.

Окончив осмотр двигателя, дядя Аполлон с грохотом захлопывал капот и брал заводную ручку. Вот тут начинались настоящие мучения. Новый жилец пыхтел, кряхтел, охал, маленькие глаза вылезали из орбит, на шее шнурком вздувалась жила. А внутри автомобиля что-то гремело, скрипело и всхлипывало, словно дядя Аполлон крутил ручку огромной мясорубки и рывками перемалывал все железные внутренности своего "Ивана-виллиса".

Наконец силы иссякали.

- Не хочет, - сокрушенно говорил дядя Аполлон и отходил от машины с обиженным видом.

А "Иван-виллис" виновато смотрел ему вслед выпуклыми глазами-фарами.

Обычно в такие минуты рядом оказывался управдом Пушкевич. Он подходил бесшумной волчьей походкой и замирал. У него было вытянутое лицо какого-то безжизненного пепельного цвета, тяжелая челюсть и скучные глаза. Он все время сутулился, отчего его спина плоским горбом наползала на шею. Когда Пушкевич говорил, то Никогда не смотрел в лицо собеседнику, опускал глаза в землю.

- Не заводится? - спрашивал он.

Спрашивал, хотя прекрасно видел, что не заводится.

- Он ведь не новый, - пытался оправдать своего друга дядя Аполлон. На войне были плохие дороги...

- На войне все было плохое, - глухо поддакивал Пушкевич, словно часть голоса оставалась внутри.

- Ба! Все плохое? Не скажите! Много было и хорошего. Товарищи были хорошие. "Иван-виллис" был хорошим, - не соглашался дядя Аполлон.

- Чего в нем хорошего - развалюха! - со сдержанным удовольствием говорил управдом. - Пора в утиль.

- Ну уж нет! - вспыхивал дядя Аполлон. - Еще послужит.

- Послужит! - Управдом усмехался, но глаза его оставались скучными.

- Как сможет, так и послужит! - Дядя Аполлон распалялся, мгновенно прощал своему старому автомобилю упрямство и яростно начинал крутить ручку гремящей "мясорубки". При этом напевал под нос свою любимую песенку, из которой я запомнил только две строчки:

И на груди его сияла

Медаль за город Будапешт...

В конце концов "Иван-виллис" уступал упрямству хозяина и заводился. Прежде чем ожить, он кашлял, подвывал и наконец, вздрагивая и звеня всеми своими винтиками и гайками, начинал работать.

В дружбе человека и машины последнее слово было всегда за машиной. Пожелает "Иван-виллис" - покатит, не пожелает - так и будет стоять, словно врос колесами в землю.

В счастливые минуты, когда, жалея своего друга, автомобиль заводился, лицо дяди Аполлона, грязное от железа и масел, светлело, а маленькие глаза радостно горели. Он быстро сгребал инструмент, стягивал с себя пропахший бензином комбинезон и, очутившись в синем тренировочном костюме, с достоинством заносил в кабину огромную ногу и, с трудом втиснувшись внутрь, опускался на сиденье. Старая машина накренялась, скрипела, и казалось: не выдержит - развалится под его тяжестью.