Это был уже второй год, когда Огньяр не успевал приготовиться к осенинам. С тех пор, как наставник его, знатко́й Волемир, ушел к лучшим людям в бою с упырями, что на не по правилам захороненного младенца подтянулись, у него все валилось из рук. Руны обережные на бортях выходили такими кривыми, что отдавать было совестно, да и Огньяр даже не был уверен, что работать они будут, как надо; сено торчало из обережных кукол так, что они щетинились, словно ежи, а травы, которые Огньяр собирал и под проливным дождем, и в полнолуние у русальей реки, не сворачивались, а гнили и чернели. Ругал себя Огньяр, не переставая. Почему не был он прозорливее да повнимательнее, когда Волемир его уму-разуму учил? Все надеялся, на то, что наставник подскажет, приглядит, поможет, да так без собственных знаний и остался. Понимал же, что колдуны своей смертью не помирают, и происходит это всегда неожиданно – почему не был поусерднее?

Может, был бы он не один, работа бы лучше двигалась. Знаткой из деревни за лесом, Филипп Егорович, вон, двух учеников себе взял – Дара, дальнего родственника старосты деревни Дарьяны, да девчонку какую-то городскую, молоденьку, говорят, совсем. С Даром Огньяр был знаком – видались на ярмарках, когда все деревни уезда товарами обменивались. Да от того хуже – Дар был на несколько лет младше Огньяра, а смышленый – на зависть. И травы с ним как будто сами разговоры вели. Недо-знаткой вздохнул, щелчком отправил в глиняную миску очередную ягоду клюквы – погрызла ее какая-то падаль, хорошо хоть проверил, а то и продал бы такую, полусъеденную. Да и Волемир не был к нему так же ласков, как дед Филипп к своим ученикам: те сердечно называли его “дедко”. А ведь Огньяр жил у Волемира с самого детства, ровно с тех самых пор, как мамка с батькой померли от оспы. Оголодавший и почти одичавший Огньяр тогда пробрался в лавку, в которой Волемир обереги продавал, хотел стащить парочку, чтобы сбыть да монетами разжиться – тут-то его ведун и сцапал. Хворостиной мокрой сначала отходил так, что ни сидеть, ни спины согнуть несколько дней подряд не выходило, а потом смягчил сердце и взял мальчишку к себе помощником.

Отвлек от дум невеселых его стук в дверь да гомон на крыльце. “Опять жаловаться пришли, что столбушка жениха не привела”, – в сердцах подумалось Огньяру. Дверь, открываясь, натужно скрипнула. К дому знаткого стянулась почти вся деревня: бабы с босоногими детьми, мужики да совет деревенский, во главе которого шел староста Ефрем Порфирьевич.

– Бог в помощь, Огньяр Богданович, – староста сдвинул на затылок побитую молью шапку.

– Помогай господь, – эхом отозвался Огньяр, разглядывая гостей. Без факелов, вроде, пожаловали, значит, жечь за помощь неудавшуюся не собираются…

– Мы к тебе вот по какому делу, – Ефрем замялся, пригладил сначала бороду, затем начал рассеянно разглаживать на груди рубаху. – Слыхал, небось, лихо у нас на болотах завелось, детей уводит…

– Так это черти болотные, – пожал плечами Огньяр. – За огнями, небось, сами идут. Поучать надо сызмальства, мамаши, – он перевел глаза на ближайшую из баб, за чьей юбкой пряталась девчонка с косичками, торчавшими из-под грязного зеленого платка.

– Нет, не то, – сочным басом прогудел охотник Назар – детина ростом не менее пяти локтей. – Болотники мирные. Бывает – барагозят, да не задавили еще никого. А тут недавно вот совсем ходили мы с моей Аксинькой по ягоды – все как обычно было. А тут раз – и идет она в самую трясину, тихонько так, а глазищи пустые-пустые, будто ведет ее кто-то. Я за ней, схватил – а она не отвечает, лишь вперед тянется. Ну я ее на плечо закинул, с болот припустил, как только не увязли… А тут как не то завоет, не то заплачет – не разберешь, да страшно так – небось не понравилось ему, что я Аксиньку спас. Да только спас ли? Как вернулась, она сама не своя: не ест, не разговаривает, сидит в одну точку смотрит, благо хоть слюни не пускает…

Огньяр действительно слышал о пропавших детях и раньше. То пацаненок Настасьи с пекарни ушел в болота за единственной козой и не вернулся. А коза вернулась. То дети бортника – брат с сестрой – утопли, когда заигравшись тайком сошли с протоптанной дорожки. Слыхал Огньяр также, что собирались деревенские мужики с вилами выяснять, что за тварь лихая детей их таскает, но проплутали до ночи, продрогли в болотном тумане, да так никого и не нашли. Но Огньяр не придавал этому значения: откуда на болоте лихо? Свои там хозяева есть – болотники, которые играясь заманивают несознательных селян блуждающими огоньками к себе. Люди постарше посметливее, а дети – топнут, ничего в этом странного нет. Но рассказ Назара насторожил знаткого.

– А мастера почему не пригласили? – поинтересовался он у старосты.

– Ишь чего удумал! – визгливо выкрикнула из толпы какая-то баба.

Огньяр приподнял брови. Ефрем Порфирьевич шикнул через плечо, стянул шапку и начал тискать ее в руках.

– Так знаете ж, каковы те мастера, – крякнул он наконец. – Цену запросят неподъемную, а вдруг и еще чего – корову последнюю, девку, да че да1… Да и ежели даже соберем по сусекам монет, а мастера того потом тварь болотная схарчит, кто нам их потом вернет? Так что мы эти рубли лучше тебе отдадим, а ты нам оберегов от лиха того наделаешь.

Это звучало заманчиво, но даже не потому, что за глиняные бусины с рунами Огньяр мог заработать целое состояние. Конечно, шанс, что все пойдет наперекосяк был огромный, но если ему удастся выяснить, что за лихо завелось на болоте – а уж тем более, если ему удастся его извести, – не только деньги – почет ему на всю жизнь будет обеспечен.

– Погляжу я, что за тварь детей под воду тягает, – решился Огньяр. – Заодно решу, какие обереги мастерить. А может и ясно станет, как ее одолеть.

Крестьяне одобрительно загудели, бабы запричитали, вскидывая руки в крестном знамении. Народ потихоньку начал расходиться.

Огньяр вернулся в горницу, кинул взгляд на чашки с клюквой и от души выругался: отвлекшись на жалость к себе, он перепутал чашки – целая клюква смешалась с порченой, и теперь надо было потратить столько же времени, чтобы все исправить.

*****

Следующий вечер подходил для ритуала знакомства с нечистью как нельзя лучше: в первый день новолуния лихо было почти бессильно. Почти – на малые пакости, типа напугать потусторонним смехом старуху в бане, или молодую девку на речке за ягодицу холодной рукой схватить, его хватало.

Готовился Огньяр тщательно, очень уж не хотелось ударить в грязь лицом. Да и мало ли какая тварь его на той стороне поджидала. Он несколько раз подкрутил фитиль у свечей, достал сразу четыре мелка на случай, если один сломается. Весь день Огньяр только и делал, что бормотал заговоры, чтобы они от зубов отлетали, а когда солнце окончательно спряталось за горизонтом и лес за окном избушки почернел, он начал готовиться к ритуалу.

Из печки раздалось шуршание, и из устья выполз домовой в красной дымящейся рубахе. Оставив свое занятие, Огньяр подошел к берестяному коробу, где хранился хлеб, отломил добрый кусок от вчерашней краюхи и положил на самое маленькое блюдце. В другое такое же он налил немного шишкового варенья, принесенного одной из деревенских теток в благодарность за то, что корове помереть от сглазу не дал. Домовой (Огньяр звал его Митяем) огляделся, принял угощение молчаливо; усевшись у блюдец, он покрутил их, раскрошил хлеб и начал есть, причмокивая и макая крошки в варенье. Митяя Огньяр любил. Хотя, “любил” – не совсем то слово. Он ему сочувствовал. Не только он натерпелся от Волемира зуботычин, домовому тоже досталось. Сам знаткой никогда об этом не рассказывал – Огньяр узнал об этой истории от вазилы2. Она ходила между навьими, как страшная сказка, какими люди пугают детей. Огньяр бы не удивился, если бы узнал, что нечистики и свою малышню стращали деревенским колдуном.