Впрочем лейтенант Шепталов был тут не при чем: на этот раз так чествовало меня тюремное начальство.

XVI.

"Клуб культпросвета" - так стали мы называть и нашу камеру

No 113 - зажил обычной тюремной жизнью. Ввиду перенасыщенности клуба всякими докладчиками и лекторами, время в нем проходило быстро: лекции, рассказы, доклады, следовали "конвейером", и мы теперь не так уже опасались всевидящего ока - "глазка": что могли с нами, "карцерниками", поделать? Кроме того, мы были уверены, что среди нас нет больше "куриц".

И еще одним отличались последние месяцы 1938 года. Не имея под руками материалов, не могу точно установить, когда именно закатилась звезда расстрелянного или попавшего в сумасшедший дом Ежова. По-видимому, это произошло осенью 1938 года. Тюрьма стала это ощущать по одному признаку: прекратились резиновые допросы, физические аргументы стали редкими, а потом и крайне редкими; с начала 1939 года прекратились и они. Люди шли на допросы без перекошенных лиц и возвращались с допросов бодро. Это сразу же сказалось на эпидемии отказов от прежних вынужденных "сознаний": по пятницам десятками посыпались заявления о том, что нижеподписавшийся, вынужденный "сознаться" вследствие таких-то и таких-то истязаний, берет теперь свое сознание обратно и требует начала нового следствия, а о преступных действиях следователя сим доводит до сведения прокуратуры. Заявления эти попадали, конечно, в руки тех же самых следователей, но {373} последние принуждены были теперь давать им ход - начинать новое следствие; при этом дело чаще всего передавалось и новому следователю. Камера повеселела и приободрилась; к тому же и камера снова попалась светлая, солнечная, веселая, "с видом на Москву".

Прошел ноябрь; декабрь подходил к середине; наше число таяло: в "Клубе культпросвета" оставалось нас человек сорок - это после ста сорока-то год тому назад! Как-то раз открылась дверная форточка и корпусной прокричал мою фамилию. "С вещами" или "без вещей"? - Ни то, ни другое: он предъявил мне через форточку некий документ, в котором значилось, что законченное следствием мое дело передано в суд, и что я отныне числюсь не за НКВД, а за московской прокуратурой. За кем бы ни числиться, лишь бы делу конец! Прочел, расписался на документе, что он оглашен мне сего 15-го декабря, и стал ждать, когда и в чем проявит прокуратура свое отношение ко мне.

Ждать пришлось больше месяца. За это время мы успели встретить новый 1939-ый год - совсем не в том настроении, в каком встречали год проклятой памяти 1938-ой.

В "Клубе культпросвета" к новому году осталось нас человек тридцать - и мы встретили Новый Год довольно весело: после приказа "спать!" - улеглись и предоставили артисту эстрады до полуночи развлекать нас новогодними сценками и рассказами.

Окрики в дверную форточку не помогали, дисциплина в нашей камере явно падала; а, может быть, тюремное начальство снисходительнее относилось к "карцерникам".

25-го декабря после ужина меня, наконец-то, вызвали - "к прокурору"! Повели обычным порядком ("архангелы" к концу года были отменены) в знакомую мне следовательскую комнату в первом этаже. Сидевший за письменным столом штатский {374} пожилой человек лет пятидесяти, вида вполне "интеллигентного", с усталым лицом и пристальным взглядом, удивленно посмотрел на меня: оборванца в таких лохмотьях трудно было признать за писателя.

- Вы Иванов-Разумник? - спросил он меня, и на мой утвердительный ответ рекомендовался: - Я - товарищ прокурора московского округа (назвал свою фамилию, которую теперь не припомню), мне поручено допросить вас перед передачей дела в суд. Вы ознакомились с обвинительным актом и с материалами своего дела?

"Дело" мое, разбухшая от бумаг папка в синей обложке, лежало перед ним на столе.

- Нет, не ознакомился, - ответил я.

- Как так? - удивился прокурор. - Следователь НКВД обязан был по окончании следствия предъявить вам для прочтения все дело.

- Следователь тут не при чем, - сказал я: - в "деле" этом вы, вероятно, не обратили внимания на самую последнюю бумагу о том, что от ознакомления с делом я отказался.

Прокурор раскрыл "дело" и нашел этот листок.

- Вы имеете право ознакомиться с делом и теперь.

- И теперь не желаю.

- Ваши мотивы?

- Мотивы те, что я считаю все материалы этого дела с начала и до конца подложными, а показания против меня ряда свидетелей - вынужденными из-за палочных методов допроса следователями НКВД, что вам, конечно, хорошо известно.

- Вы ни в чем не пожелали сознаться?

- Мне не в чем было сознаться. Каждое показание против меня я опроверг вполне убедительными доводами, но следователь лейтенант Шепталов не пожелал заносить их в свои протоколы.

- Он не имел права не занести в протоколы ваших контр-показаний. Можете привести примеры?

{375} - Сколько угодно.

И я стал перечислять их один за другим, а прокурор тщательно записывал все эти мои "контр-показания". Я указал, что не присутствовал на Съезде Советов в апреле 1918 года, а когда потребовал очной ставки с лжесвидетелем - мне ее не дали. Подчеркнул, что опровержением самой возможности моей "контрреволюционной" речи в то время является одновременное появление моей книги "Год Революции" - с этой книгой следователь не пожелал ознакомиться. Ответил, что по дикому обвинению в тайном, "с контрреволюционными целями" свидании с академиком Тарле - очной ставки с ним не получил, точно также как и по не менее дикому обвинению в покупке берданки. По поводу обвинения участия в мифическом съезде группы эсеров в Москве летом 1935 года не было запрошено ни саратовское ГПУ, ни мой саратовский квартирохозяин, которые могли бы подтвердить, что я ни на один день не отлучался из Саратова за все время моей трехлетней ссылки. И так далее, и так далее, и так далее...

Прокурор тщательно записал пункт за пунктом. Потом перечел написанное, перелистал "дело" и стал писать какое-то заключение. Закончив, сказал:

- Прокуратура не может принять от НКВД дела в таком виде. Придется направить его к доследованию.

- Куда направить?

- Обратно в НКВД.

- Благодарю вас! Я год и три месяца просидел в тюрьме, числясь за НКВД "в порядке предварительного следствия", а теперь вы снова передаете дело в НКВД, чтобы он начал сказку про белого бычка с начала! Ведь это "его же царствию не будет конца"!

- Ничего не могу сделать, - ответил прокурор, - дела в таком виде я принять не могу. Будем надеяться, что на этот раз новое следствие пойдет скорее. Не имеете ли какого либо заявления?

- Заявления не имею, но имею просьбу, - {376} сказал я, - Вы сами видите, в каком виде я нахожусь. Вот уже год с третью, как я лишен денежных передач. Прошу, чтобы жене моей дали знать, где я нахожусь, и разрешили бы мне получать денежные передачи.

- Адрес, имя и отчество? - спросил прокурор и записал их. - Ваша жена будет извещена и денежные передачи вы будете получать, могу обещать вам это, но, к сожалению, это и всё, что я могу для вас сделать.

- Это будет более, чем достаточно, позвольте поблагодарить вас, - ответил я прокурору, и свидание наше было закончено. Меня отвели обратно в камеру, где товарищи жадно набросились на меня: я был первой ласточкой, долетевшей из НКВД до прокурора - и, к сожалению, снова прилетевшей обратно.

Я разочаровал своих товарищей, но и сам был разочарован: возвращение под власть НКВД мне весьма не нравилось. Но, быть может, оказалось, что все к лучшему в сем лучшем из миров... Через неделю, в конце января, корпусной снова предъявил мне прежним порядком в форточку новый документ, в котором меня извещали, что дело мое возвращено из прокуратуры на доследование и что я теперь снова числюсь за НКВД. Прочел и расписался. В этой неприятности слегка утешала меня только мысль, что лейтенант Шепталов получил из-за меня некоторый афронт: прокуратурой признано, что следствие ведено им (мягко выражаясь) неудовлетворительно. Уверен впрочем, что на его служебной карьере в НКВД это ни в какой мере не отразилось.