- Вы изволите быть господин писатель?
Я молчал.
- А отчего же это вы, господин писатель, не отвечаете?
Я продолжал молчать.
- А отчего же это вы, господин писатель, в шапочке здесь сидите?
- Оттого, что и все вы здесь сидите в фуражках.
- А! Вы изволили заговорить! Но вот видите ли, господин писатель; вы и мы - это две большие разницы! Мы - можем сидеть перед вами в фуражках, а вы должны снять перед нами шапочку...
{301} И осторожно приподняв двумя пальцами мою меховую шапку, он столь же осторожно опустил ее на пол. Вид у него был гнусный. Я уверен, что на допросах он вел себя, как садист-истязатель.
Подняв с пола шапку и надев ее, я еще раз обратился к спине лейтенанта:
- Следователь Шепталов, прошу оградить меня от издевательств ваших товарищей. Вы теперь не можете отговариваться тем, что они являются вашим начальством.
Не знаю, чем бы кончилась эта сцена, но тут в комнату вошло новое действующее лицо, при появлении которого все почтительно встали - и следователь Шепталов вытянулся у письменного стола. Я сразу узнал вошедшего "Некто в желтом"! Он был так же одет, как и месяц тому назад, когда я видел его в дежурной комнате на Лубянке 14: желтые краги, желтые кожаные брюки, желтая кожаная куртка военного образца и на ней знак отличия, желтая клеенчатая фуражка на голове. В эту же ночь я узнал от следователя Шепталова, кто был этот желтый человек: начальник секретно-политического отдела всего московского округа латыш Реденс. Подойдя к Шепталову, он вполголоса перекинулся с ним несколькими не долетевшими до меня фразами. Надо полагать, что речь шла обо мне, так как оба они поглядывали в мою сторону. Возможно, что следователь докладывал, каков был успех выступления начальника отделения. Закончив разговор со следователем, Реденс подошел ко мне, продолжавшему сидеть на своем стуле. Все, стоя, ожидали - что произойдет? Но никто, и я первый, не мог бы догадаться, на какую тему заговорит со мною "Некто в желтом".
- Ну что, - спросил он, - хорошо издаем мы Салтыкова?
- Не так хорошо, как было задумано, но недурно, - в полном изумлении ответил я, - и это доставляет мне большое удовлетворение.
{302} - Вам? Ха! А какое вам дело до нашего издания Салтыкова?
- Очень большое, - сказал я, - так как ваш Салтыков издается в Государственном Издательстве по моему плану.
Реденс с минуту молча стоял и смотрел на меня сверху вниз; потом круто повернулся к почтительно стоявшим следователям:
- Вот, обратите внимание: перед вами - один из представителей той контрреволюционной интеллигенции, которую мы, к сожалению, до сих пор еще не всю выпололи до конца. Ярый враг марксизма. Прикрывает свои контрреволюционные мысли легальной литературной формой, с которой наша цензура часто бессильна бывает бороться. Но для того и существует бдительное революционное око НКВД, чтобы выводить этих тайных контрреволюционеров на чистую воду. Они мечтают о возвращении капитализма, хотели бы отнять землю у крестьян и вернуть ее помещикам, рады были бы снова посадить на трон какого-нибудь кровавого деспота, целятся стать министрами в его правительстве. Таков и вот этот представитель той враждебной нам эсеровской интеллигенции, которую нам теперь нужно, как дурную траву, выполоть вон из нашего коммунистического поля...
Следователи почтительно слушали и поддакивали. Должен сказать, что против первой половины речи Реденса и я не имел бы ничего возразить, но некоторые намеки во второй половине его речи привели меня в недоумение и стали понятны только через два месяца, после одного из очередных допросов. Когда Реденс закончил свою речь, я сказал:
- Если вы внушаете подобное и на своих следовательских курсах, то мне остается только пожалеть о ваших слушателях. Никогда эсеры не мечтали ни о восстановлении самодержавия, ни о возвращении капитализма и помещиков, никогда не целился я на {303} какой-то министерский пост. По отношению ко мне все это совершенный вздор.
Не удостоив меня ответом, Реденс снова перекинулся несколькими фразами с Шепталовым и вышел из комнаты, а за ним гуськом потянулись следователи и аспиранты, сии птенцы гнезда НКВД, питомцы желтого человека. Мы остались вдвоем со следователем Шепталовым. Часы подходили только к полночи, а мне казалось, что я провел здесь Бог знает сколько времени.
Через полгода, когда я сидел в камере No 79 Бутырской тюрьмы, мы обычным путем почты, радиотелеграфа и "газет" узнали, что в соседней камере сидит переведенный из Лефортова Реденс, который там "во всем сознался", а именно - в шпионаже в пользу Латвии... Должен признаться, я очень жалел, что не попал в одну камеру с ним - то-то было бы интересно повидать его теперь, в его новом обличий! Потом мы узнали, что он снова был взят в Лефортово.
Наконец, последняя весть о нем была та, что в середине лета 1938 года Реденс был расстрелян...
Фантастические дела творились в застенках НКВД!
IX.
Когда мы остались одни, следователь Шепталов предложил мне пересесть к столу против него; перед ним лежала объемистая папка в синей обложке - мое "дело". Никогда не думал, что за мной снова накопилось столько преступлений, сколько должно было заключать в себе это толстое досье!
- В вашем заявлении, - начал следователь, - вы выставили два требования, или скажем лучше, высказали два пожелания. Первое из них, о немедленном освобождении, является, как вы сами понимаете, только вполне неуместной в вашем положении шуткой, а второе, о немедленном предъявлении обвинений, я сейчас и исполню. Вот подробный набросок {304} будущего обвинительного акта с целым рядом пунктов, на которое вам надо дать ответ. Есть и еще обвинительные пункты, которые мы предъявим вам в ходе следствия. А пока - прослушайте и дайте письменный ответ по всем пунктам.
И он стал читать обширный протокол столь фантастического содержания, что у меня от изумления вылезли бы глаза на лоб, если бы я уже не был достаточно знаком с приемами составления таких филькиных грамот. Вся моя жизнь, вся моя работа с начала революции и за все эти двадцать лет была освещена год за годом с этого бдительного чекистского маяка, и освещение это могло привести только к одному неопровержимому выводу: заслуживает высшей меры социальной защиты!
Начиналось с указания, что с первых шагов своей литературной деятельности я в течение почти двадцати лет до революции был непримиримым противником марксизма, а после революции - стал непримиримым противником большевизма. Так, еще в апреле 1918 года, на втором Съезде Советов в Москве, произнес я антибольшевистскую речь и был стащен за ногу с кафедры одним из возмущенных коммунистов. Этот бывший коммунист сидит теперь за "троцкизм" на Лубянке и уличит меня на очной ставке, если бы я вздумал запираться...
Далее. Знал о плане московского вооруженного восстания левых эсеров в июле 1918 года, но так как жил в Петрограде, то и не принял в нем непосредственного участия и вышел сухим из воды. Однако, уже в 1921 году, когда остатки разгромленных эсеров подготовляли террористические акты, я для одного из них покупал берданку, что тоже устанавливается неопровержимыми свидетельскими показаниями...
Еще далее. В начале 1919 года я был арестован органами ЧК за участие в предполагавшемся новом заговоре левых эсеров; благодаря слабой руке тогдашней Чеки мне снова удалось избежать кары, но {305} теперь у НКВД накопилось много материалов из той эпохи, которые позволяют вновь рассмотреть это дело и прийти к совершенно иным выводам о моей виновности.
Еще и еще далее. С 1919 по 1924 год я возглавлял "Вольную Философскую Ассоциацию", хотя и легальную, но контрреволюционную сущность которой можно усмотреть из артикля "Вольфила" в Большой Советской Энциклопедии. В это же самое время в петроградском народническом издательстве "Колос", возглавляемом эсером Витязевым-Седенко, выходили мои книги, все до одной - нежелательного направления, включая сюда даже выпущенный под псевдонимом Влад. Холмского перевод комедии Аристофана "Богатство". В 1922 году "Вольфила" тоже выпустила сборник "Памяти Александра Блока". (см. на нашей странице, ldn-knigi) Речь моя, напечатанная в нем, является резко антибольшевистской в ряде мест.
