- Эх, товарищ, не сокрушайтесь! Всем не сладко живется, а терпеть надо. Ну избил он вас почем зря, а вы пренебрегите: его черной душе теперь может еще хуже, чем вашему белому телу. Кровь-то вот вы сейчас с себя смоете, а ему в какой воде свою черную душу отмыть?..
Мы удивились: избитый Василек вошел в камеру спокойный и чуть ли не веселый: так утешил и обрадовал его неожиданный монолог дежурного...
Часто подвергавшийся на допросах избиениям и истязаниям, Василек ни в чем не "сознавался". Но однажды утром он вернулся с ночного допроса мрачнее тучи, лег на нары и до обеда молча пролежал, накрывшись с головой. Потом, немного успокоившись, рассказал нам, что во всем "сознался" - подписал нужный следователю протокол: выдержал десятки избиений - и не мог выдержать пустяка. Следователь повалил его на пол, таскал по полу за волосы и втиснул лицом в наполненную до краев плевательницу, тыкал в нее и приговаривал: "Жри, жри, мерзавец!". Этот "пустяк" переполнил чашу - Василек сказал:
"Довольно! подписываю ваш протокол!"
Такой же случай "морального воздействия" сломил волю и другого нашего сокамерника. С нами сидел молодой и пылкий грузин, Лордкипанидзе, сын того социал-демократа, который вместе с пятью партийными товарищами, членами четвертой Государственной Думы, был приговорен к каторге в связи с известным процессом 1915 года. Отец, не дождавшись революции, умер в саратовской пересыльной тюрьме, а сироту сына пригрел Ленин, сказав ему: "Партия будет тебе вместо отца"... Впрочем у него оставалась и мать. Она не нашла ничего лучшего, как в первые годы революции выйти замуж за слишком известного прокурора ГПУ Катаньяна, который усыновил пасынка, так что тот носил теперь грязное имя Катаньяна, {283} вместо чистого имени Лордкипанидзе. При такой высокой протекции юноша пошел далеко - и к моменту разгрома шайки Ягоды-Катаньяна занимал пост личного секретаря наркома легкой промышленности. Но в ежовские времена нарком попал в Лефортово, где во всем "сознался", а его секретарь Катаньян-Лордкипанидзе - в Бутырку, где ни в чем не сознавался. Мужественно переносил все допросы - и с чисто грузинской экспансивностью восклицал, что нет той пытки, которую он не выдержал бы: пусть убьют, а ложного сознания не получат! (Обвиняли в шпионаже). Но как и Василек- был повержен не большой горой, а соломинкой. Вернулся к нам в камеру после "сознания" - в истерическом припадке и долго не мог успокоиться, а потом рассказал: после обычных издевательств и избиений, следователь велел поставить его на колени и держать, а сам стал мочиться на его голову...
Восточная мудрость говорит: соломинка может переломить спину перегруженного верблюда...
А бывало, что переламывали спину и в буквальном смысле слова. Сидевший с нами летчик по прозванию "Миллион километров" долго подвергался в Пугачевской башне не пыткам, а простым избиениям. На последнем "допросе" ему так повредили позвоночник, что замертво отнесли в лазарет, где он пролежал месяцы, а потом попал в нашу камеру. Ходил он с трудом, согнувшись в три погибели, но утешался тем, что сидеть он еще может, а значит сможет сидеть еще и за рулем аэроплана. Кстати сказать - он был одним из немногих, несмотря на все истязания ни в чем не "сознавшихся". Таких из всей тысячи прошедших передо мной заключенных я насчитал всего двенадцать человек...
Не довольно ли этого кошмара? Я мог бы прибавить еще десятки портретов к этой жуткой картинной галерее, но ограничусь для концовки только двумя, и, начав с Хабаровска, закончу Асхабадом и Баку, чтобы показать, что по всему лицу земли советской {284} творились одинаковые преступления в эти страшные годы.
Поздним летом 1938 года появился в нашей бутырской камере No 79 капитан Димант, привезенный со спецконвоем из Асхабада после вынесенных там "допросов". Был обвинен в шпионаже, "сознался". Он был комендантом одной из многих крепостей, пограничных с Афганистаном и рассказывал нам много красочных и интересных историй из своей десятилетней боевой жизни (война с афганскими "шайками", иной раз численностью в десяток тысяч человек, никогда не прекращалась). Записать бы все эти рассказы - вышел бы целый том захватывающего интереса. Весною 1938 года капитана Диманта вызвали в Асхабад по делам службы. Он сделал 200 верст верхом и явился по начальству. Начальник посмотрел на Диманта и покачал головой:
- Старый боевой командир, а револьвер не в порядке, и запылен, и заржавел. Покажите-ка!
Изумленный Димант передал ему свой блестевший чистотою браунинг - и в ту же минуту на него напали, накинулись сзади, схватили за руки, отправили в асхабадскую тюрьму и в тот же день вызвали на допрос. Следователь предъявил ему обвинение в шпионаже в пользу Англии, а когда возмущенный Димант в резкой форме отверг это обвинение, следователь позвал четырех дюжих нижних чинов с резиновыми палками и во главе их сам приступил к острому ежовскому приему допроса. Димант пришел в ярость, а на беду их он был хорошо знаком с приемами борьбы джиу-джитсу. В результате "допроса" избит был не он, а следователь и четверо его подручных, заплечных дел мастеров. Один лежал без сознания получил удар ладонью плашмя в горло ("я боялся - не убил ли?"); другой корчился на полу и стонал от боли - получил полновесный удар ногой в пах; третий лежал врастяжку от "кнокаута", удара кулаком в подбородок; четвертый вопил от боли - {285} ему Димант в пылу борьбы вонзился зубами в мякоть руки повыше локтя и оторвал кусок мяса, после чего свалил на пол ударом кулака в живот; а после всего этого ("всё в полминуты кончилось") - избил следователя до потери сознания резиновой палкой и "превратил морду в кровавый бифштекс".
На шум сбежались, одолели Диманта, повалили, связали, пришел начальник отделения и составил акт о происшедшем. После чего можете себе представить, как били связанного Диманта. Унесли его без сознания в лазарет, вместе со всеми пятью жертвами системы джиу-джитсу.
Когда он немного поправился - стали продолжать такие же "допросы", принимая однако меры предосторожности: каждый раз связывали. Пыток не было, были простые избиения. Однако после одного из них - на одиннадцатый раз, когда его стали бить резиновой палкой по половому органу - он не выдержал и "сознался". После всего этого месяцы лежал в лазарете с отбитыми почками и мочился кровью, а когда выздоровел - был отправлен в Москву, где в нашей камере ждал решения своей участи.
К концу октября этого 1938 года подул какой-то новый ветер: мы стали замечать, что избиения происходят всё реже и реже, допросы начинают происходить без избиений. В первых числах ноября Диманта вызвали на первый в Москве допрос (месяца три просидел он у нас без допросов). Седоватый полковник НКВД начал вопросом:
- Скажите, товарищ Димант (товарищ! такого слова заключенные от следователей не слышали!), как вы могли сознаться в шпионаже?
- Я сознался на одиннадцатом допросе, - ответил Димант. - Разрешите доложить, что если бы такие же приемы допроса я применил к вам, то, быть может, вы сознались бы в чем угодно в первый же день допроса.
Полковник показал ему "дело", из которого {286} Димант узнал, что пока он сидел в Бутырке - в Асхабад был направлен военный следователь НКВД для рассмотрения его дела, что начальник асхабадского отдела, допустивший избиение (!) без разрешения начальника асхабадского НКВД (а с разрешения, значит можно?!) подвергнут взысканию, и что вообще вокруг этого дела в военных кругах поднят шум. Мы были очень рады за Диманта; ему повезло. Но как же с тысячами (миллионами!) других, столь же ни в чем неповинных Димантов? Они и до сих пор продолжают заселять собой изоляторы и концентрационные лагеря.
- В Туркестан вы, конечно, уже не вернетесь, - сказал в заключение полковник (а почему бы и не вернуться с полной реабилитацией?), - мы устроим вас на Дальнем Востоке...
Это - единственный известный мне случай из почти двухлетней тюремной жизни, когда "сознание" повлекло за собой не расстрел, изолятор или концлагерь, а вероятное освобождение. Впрочем, не знаю - через несколько дней после этого я покинул камеру No 79.
