Пермь. Урал. Сибирская равнина. Очень удивляли меня несжатые пшеничные поля. Мы проезжали их десятками верст. Потом - сжатые полосы, потом - снова хлеб на корню, вероятно, давно уже осыпавшийся: ведь было уже 12-ое сентября! Еще день пути, и еще день (читайте "Золотой Рог") - и поезд подошел к широкой и мутной Оби: Новосибирск. Вокзальные часы показывали московское {188} время 2 часа дня, но уже вечерело: на местных часах было 6 часов вечера. Пятнадцать лет тому назад я под таким же "спецконвоем" пять дней тащился от Петербурга до Москвы. Теперь же в пять дней мы доехали от Петербурга до центра Сибири.
Конвой повел меня в вокзальное ГПУ, откуда "две шпалы" позвонили куда следует по телефону, чтобы вызвать автомобиль. Часа через полтора явился грузовик - и я свершил торжественный въезд в столицу западной Сибири, прямо к зданию тетки; впрочем не к зданию, а к зданиям, так как в Новосибирске (как и во всех больших городах) учреждение это занимает обширные кварталы. "Две шпалы" сдали меня дежурному коменданту, а тот позвал некоего нижнего чина, который сонливо и кратко сказал мне:
"Пойдемте!".
Мне очень интересно было - куда он меня поведет? Ведь в Новосибирск я был доставлен на "свободное житье", а краткое "пойдемте!" очень пахло тюремной камерой. Но что поделаешь: препояшут и поведут тебя "амо же не хощеши"! Пошли. Нижний чин повел меня через улицу (конечно, "Коммунистическую") к воротам главного и нового большого здания новосибирской тетки, ввел во двор. В глубине двора стояло дряхлое двухэтажное здание с решетками и щитами на окнах. Вошли внутрь мимо дежурного, предложившего мне заполнить анкету, и проследовали в какую-то узенькую клетушку. Там нижний чин занялся осмотром моих вещей и конфисковал коробочки с лекарствами; а затем - о, праведные боги! - сонно сказал: "Разденьтесь до гола! Встаньте! Откройте рот! Повернитесь спиной! Нагнитесь! Покажите задницу! Повернитесь лицом! Поднимите;..!" В девятый - и последний раз!
... На берег радостно выносит
Мою ладью девятый вал!
Хвала вам, девяти Каменам!
{189} Я был совершенно потрясен, - и не тем, что обряд этот производился надо мной уже в девятый раз (хотя интересно бы знать сколько же раз "академик Платонов" испытывал эти знаки "глубокого уважения"?), а буквально совпадением этой обрядовой формулы с петербургской, лубянской, бутырской! In mezzo del camin между Финским заливом и Золотым Рогом я слышу ту же самую формулу. Уверен, что услышал бы ее и во Владивостоке! Я как-то раз спросил Михаила Пришвина, попавшего из-под Москвы во владивостокские края, что его там сразу больше всего поразило?
- А вот что, - отвечал он мне: я проехал прямо в глухую дебрь, за сотни верст от Владивостока, попал в далекий совхоз, и в избе, где остановился, нашел женщину, горько плакавшую о том, что потеряла заборную книжку. Тогда я сразу понял, что, хотя и проехал десять тысяч верст, но от Москвы так и не отъехал.
Вот такое же чувство было и у меня, когда я в новосибирском ДПЗ услышал буквальное повторение формулы ДПЗ петербургского.
По совершении обряда нижний чин ввел меня через дверь-решетку в коридор первого этажа, там дежурный распахнул передо мною дверь камеры No 42. В низкой и темной квадратной комнате справа и слева вдоль стен шли подъемные деревянные койки, по десять с каждой стороны. В углу - зловонное ведро без крышки, изображающее собою "парашу". У окна - высокий столик-шкапчик, за которым ужинали три унылых человека, один из них - в ужасающих отрепьях. Это была камера для уголовных. Я очутился в ней четвертым. Юбилейное чествование продолжалось и в Новосибирске.
В этой камере я провел почти девять суток, причем на другой же день камера стала заполняться, так что ко времени моего отбытия свободных коек уже не оставалось: наступала осень, подходила {190} "осенняя путина", и потому всяческая преступность в СССР начинала давать усиленные ростки. Быта камеры этой я описывать не буду, он ничем существенным не отличался от быта общей камеры бутырской тюрьмы; не буду много распространяться и о людях, хотя художник слова собрал бы среди них богатый и красочный разнообразный материал.
Был здесь и двадцатилетний беспризорник, в лохмотьях, кишевших насекомыми, арестованный за попытку перехода китайской границы. Был здесь и тихий тридцатилетний пахарь из далекой деревни, обвиняемый в распространении фальшивых "червонцев": ему всучили такой "червонец", а когда сам он пошел с ним за покупкой, то был арестован вместе с женой. Сидят уже три месяца. Трое детишек в деревне остались без призора. Человек совершенно невинный. Был здесь и нагловатый гепеушник, обвинявшийся "в преступлениях по должности". Он нисколько не унывал и был уверен, что во всяком концентрационном лагере снова всплывет на командные высоты. Был здесь и доставленный по этапу из Петербурга бывший помощник инспектора милиции по обвинению в бандитизме. Красочно рассказывал, как в отделении милиции избивают арестованных до-полусмерти, "да так, чтобы никакого знака на теле не оказалось". Был здесь и рабочий из Минусинска, арестованный за то, что брат его принимает участие в каких-то "черных бандах". Был здесь и бывший красный партизан, ныне служивший в каком-то учреждении. Целая группа лиц там "созналась" во вредительстве, а вот его никак не могли уговорить и убедить, что он тоже должен "сознаться". То, что он рассказывал, было до того потрясающим, что не только в Англии, но даже где нибудь и в Сербии немедленно арестовали бы следователей, так ведущих дело.
Но довольно: всего не расскажешь. Думалось: сколько выросло тюрем по лицу земли родной, сколько миллионов людей через них проходят, и сколько {191} же миллионов среди них совершенно ни в чем не повинных людей, если даже я, при ничтожном числе встреч и столкновений в двух общих камерах двух тюрем, встретил десятки невинных, уже месяцами сидевших и ожидавших - кто изолятора, кто концлагеря, кто ссылки, но никто - освобождения.
II.
Четвертый день уже пребывал я в этом обществе, но никакой ангел еще не приходил возмутить воду в сей купели Силоамской. Наконец, 17-го сентября, в третьем часу дня, меня вызвали и повели через двор в главное здание. Там меня вполне любезно принял какой-то чин из "секретно-политического отдела" и сообщил, что я буду выпущен на свободу "через полчаса". Я поинтересовался, что же я буду делать "на свободе", не имея с собой ни денег, ни вещей? Узнав о петербургском юбилейном номере с чемоданом и деньгами, он на минуту задумался, а потом сказал: "Мы дадим вам сейчас два-три адреса ссыльных, которые могут помочь вам устроиться, а также на днях выдадим вам и деньги". Порывшись в каких-то бумагах, он, действительно, выписал мне три адреса - а затем позвал нижнего чина, который препроводил меня обратно в камеру No 42.
Вернувшись в камеру, я собрал свои вещи и стал ждать. Однако, ждать пришлось довольно долго, так как обещанные "полчаса" протянулись ровно пять суток. Это был очередной номер юбилейного чествования и "глубокого уважения" тетки. И - если спросить еще и еще раз - как же обстояло дело с "академиком Платоновым"? Его повезли в Самару тоже под конвоем и с винтовками, тоже посадили там в общую камеру с уголовными, тоже держали в ней девять Дней? Затем - позвольте спросить: где же здесь "революционная законность"? Мое "дело" - закончено; "приговор" - объявлен; я отправлен на житье в {192} Новосибирск; но на основании какого же нового "дела" я вновь ввержен в новосибирское узилище? По какому праву? По какому закону? На все эти наивные вопросы - только один вразумительный ответ: это тебе не Англия!
Итак - еще пять суток в камере. Мой рассказ о ней был бы однако неполон, если бы я обошел молчанием те необозримые колонны поздравителей, которые выползали изо всех щелей с наступлением ночи. Несмотря на мой опыт 1919-го года, я и представить себе не мог, какие полчища клопов могут ютиться в щелях между досками нар, и какие мириады вшей могут гнездиться в рубищах уголовных сидельцев. Спать по ночам я совершенно не мог: чуть задремлешь, как со всех сторон в тебя впиваются сотни выползших на промысел клопов. А уберечься от батальонов вшей, наползавших и справа и слева, не было никакой возможности. Кстати сказать - именно в это время по Новосибирску (как, впрочем, и по другим российским городам) разгуливал сыпной тиф;
