Но если уж рассказал я об этой трогательной собачьей интермедии, то отчего бы заодно не рассказать о случившейся тут же юмористической интермедии кошачьей? Тем более, что о "психологии кошки", существа куда более сложного, чем собака, нет ровно ничего в художественной литературе...
Не для восполнения пробела, а просто потому, что к слову пришлось, скажу я здесь о нашем чудесном черном Мишке, ласковом и нежном со своими, но гордом и самолюбивом, как и всякий уважающий себя кот. Он спал на оттоманке в моем кабинете и не обратил никакого внимания ни на вошедших с шумом чествователей, ни на своего друга и приятеля Сулхана. Ночь подходила уже к концу, когда один из гепеушников бросил на оттоманку какую-то пачку бумаг, слегка задевшую Мишку. Мишка медленно встал, выгнул спину, презрительно обвел глазами всех присутствовавших, затем отправился, задрав хвост, в угол к камину, и тут он вежливейший и воспитаннейший кот, за все четыре года своей жизни всегда просившийся выйти в сад, - с демонстративным громом и шумом свершил crimen lesae majestatis, после чего величественно прошествовал к двери и попросился выйти.
Мне, конечно, совестно за введение этих интермедий - слегка сентиментальной собачьей и вполне {89} непристойной кошачьей, - но из песни слова не выкинешь, а юбилейная ночная кантата включала в себе и такие ноты. К тому же я рассказываю теперь то, о чем думал тогда, и в мои серьезные и несерьезные мысли тех часов входило все то, о чем пишу теперь.
III.
Юбилейная ночь подходила к концу. Часам к пяти утра теткины сыны собрали большой мешок писем и рукописей; никогда в жизни не подозревал я, что являюсь обладателем такого большого количества нелегальной литературы. Что было в этом мешке - для меня это до сих пор покрыто мраком неизвестности. Случайно знаю, что взяты были со стола все письма ко мне такой серьезной преступницы, как Вера Фигнер; взята была обработка для сцены "Истории одного города", сделанная Евг. Замятиным; взят был, конечно, и мой дневник за годы революции, на девять десятых - чисто литературный, без которого я уже не смогу теперь в своих воспоминаниях написать как следует об Александре Блоке, Андрее Белом, Сологубе, Есенине, Клюеве, о многом другом (тогда это писалось под свежим впечатлением). Взято было все без всякой описи - и, повторяю, я до сих пор не имею представления о том, какие же пудовые историко-литературные материалы перешли из моего архива в архив тетушки. Но все это - в порядке вещей.
Затем - мне было любезно предложено собираться в путь. Кабинет был опечатан. (В скобках сказать - через два месяца он был без всякого повторного обыска распечатан в один прекрасный апрельский день). В. Н. наспех приготовила мне чемоданчик с необходимыми вещами и вышла проводить меня До автомобиля, поджидавшего в липовой алее перед домом. Это был так называемый (всюду - от Москвы до Владивостока) "черный ворон": тюремная без окон камера на автомобильных колесах. Кстати {90} сказать: месяца через три я встретил в Москве, в Лубянском изоляторе, человека, арестованного за то, что он сказал на улице: "А вот и черный ворон едет". Очевидно, термин этот не является официально утвержденным. Попрощавшись с В. Н., я сел в эту тюремную камеру в сопровождения трех конвойных с винтовками, - как и где ехала остальная армия и ее предводители мне неизвестно. - Ворон каркнул и полетел.
Менее, чем через час, влетел он в просыпающийся город: слышны стали звонки трамваев, грохот колес о мостовую. Потом - плавный ход по торцам: значит едем по Загородному проспекту, пересекаем Невский; еще через несколько минут круто заворачиваем: Шпалерная и ДПЗ (Дом Предварительного Заключения, в просторечии - предвариловка). Ворон прилетел в свое гнездо и привез корм воронятам.
На третий этаж, в регистратуру. Там дежурный, слегка уже уставший от кипучей ночной работы, заполняет обычный анкетный лист; затем приглашают в соседнюю комнату для производства личного обыска, и нижний чин со скучающим видом (сколько десятков раз в ночь надо проделывать все то же самое!) приступает к процедуре.
Но тут - маленькое лирическое отступление. Ровно через сутки, во время первого "допроса", следователь Лазарь Коган (вместе с упомянутым выше Бузниковым ведший мое "дело") без всякой иронии сообщил мне, с каким "глубоким" уважением они ко мне относятся; они вполне готовы предоставить мне те исключительные условия, которыми три года тому назад пользовался академик С. Ф. Платонов во время своего пребывания в ДПЗ. Он сидел не в камере, а в отдельной комнате со всеми удобствами; и даже (даже!) у него в шкапчике стояла бутылка водки - в виду его многолетней привычки выпивать рюмочку перед обедом...
От всех предлагаемых льгот я категорически {91} отказался; но не без юмора часто проводил потом параллели между собой и "академиком Платоновым", - и первую параллель я провел бы, если бы знал ее тогда, в первые же минуты пребывания в ДПЗ, в комнате личного обыска.
Скучающий нижний чин тщательно осмотрел сперва все содержимое чемоданчика - и конфисковал такие опасные предметы, как кашнэ, роговой фруктовый ножичек, запасную вторую трубку и, наконец, самый чемоданчик; к этим вещам он присоединил и золотое обручальное кольцо, предложив мне снять его с пальца. Золотое пенснэ почему-то не подверглось конфискации. Затем он отрывисто сказал: "Разденьтесь догола!", и по мере того, как я раздевался, внимательно осматривал и ощупывал платье и белье. Контрабанды не оказалось; но с брюк моих он срезал стягивающий их сзади клапан с застежками: у заключенного не должно быть "ничего острого". Это, конечно, верх идиотизма, нисколько не мешающий постоянным случаям самоубийства в тюрьме. И мало ли "острого" может найтись у заключенного, начиная с осколков оконного стекла, которое так не трудно бесшумно выдавить в камере!
Пока происходил медлительный осмотр платья и белья, я сидел в этой весьма прохладной комнате в виде арестованного Адама. Когда же осмотр кончился, то нижний чин все тем же скучающим тоном (бедняга) сказал мне:
- Встаньте! - Откройте рот! - Высуньте язык! (Чорт побери, что же я мог туда спрятать? Но дальше пошло еще неожиданней).
- Повернитесь спиной! - Нагнитесь! - Покажите задницу!
- Раздвиньте руками задний проход! - Повернитесь лицом! - Поднимите...!
Древние греки в своих комедиях не только не ставили здесь трех точек, но даже снабжали персонажей хора огромными "двумя точками с запятой" (говоря {92} словами Пушкина). Под ними, действительно, можно было бы пронести любую контрабанду.
Но в нашей советской действительности!? Решительно недоумеваю. Но факт остается фактом: et voila ou la contrebande va-t-elle se nicher!
И еще недоумеваю: как же было дело с "академиком Платоновым"? К нему отнеслись со столь же "глубоким уважением"? Во всяком случае юбилейное чествование мое было закончено на этот раз реминисценцией из Аристофана. Я оделся и был отведен в предварительную камеру ожидания, размером два на два шага, где и просидел без всякой еды с шести утра до двух часов дня.
Немного прерву рассказ о дальнейших юбилейных чествованиях и вообще о тюремном быте следующими арифметическими соображениями, которыми я забавлялся в этой камере "два на два". ДПЗ, набитый до отказа, вмещает в себе единовременно до 3000 обитателей (Примечание 1939 года: Тысяча девятьсот тридцать седьмой и восьмой годы показали, что эта детская цифра нуждается в прибавлении еще одного нуля.); можно считать, что состав этот, вечно текущий, полностью обновляется 3-4 раза в год (кто сидит - месяц и два, кто - полгода и более). Таким образом, цифрою в 10.000 человек преуменьшение определится приблизительное число ежегодно-проходящих через этот изолятор (вероятно гораздо больше). Кипучая деятельность учреждения, населяющего ДПЗ и прочие четыре подобных же "дома" в Петербурге их временными обитателями, продолжается после революции уже лет пятнадцать. Умножив десять тысяч на число "домов" (пять) и на число лет (пятнадцать) - преуменьшение, вероятно, исчислим, что за это время через эти "дома" прошло три четверти миллиона человек.
