На третьем визите к психологу в Москве в какой-то каморке здания университета имени Патриса Лумумбы он не просил меня отвечать на вопросы. Не просил смотреть на экран компьютера, не просил нажимать кнопку и вспоминать о детстве. Он сделал мне укол.

Не понимаю, как я не насторожился, но дал ему руку сам и даже подписал бумажку перед этим. Через минуту я не мог пошевелиться, через полчаса меня привезли на вокзал, через сутки выгрузили в какую-то каменную каморку, где я понял, что могу уже хоть и с трудом, но самостоятельно стоять на ногах. Все это время я лишь смотрел вокруг, слушались только глаза. Я смотрел и давал обещания. Я обещал, что буду очень долго его мучить. Найду этого психолога, подлого, старого жулика, предателя, прикую его в каком-нибудь подвале, и он ответит, сука, за всё. Но пока что в подвале был я. И это уже кое-чему Мишу учило… В первую очередь тому, что не надо давать руку всякому старому пидору только потому, что он сказал: «а теперь небольшая инъекция витаминов». Уже сам этот опыт привёл меня к тому, что бить надо первым, задолго до драки и сразу со всей силы, но привёл гораздо позже. А пока мне 20 лет, я улыбаюсь людям, за плечами брошенный за ненадобностью институт, карьера молодого артиста, каннские красные дорожки, Шарон Стоун, ждущая своей очереди на фотосессию после меня с недовольным лицом, много наркотиков и пара визитов к фашисту психологу, который, похоже, учудил что-то такое, до чего я не додумался бы и в страшном сне.

Вошёл молча лысая башка, мотнул мне, чтоб шёл за ним, и вышел. Я вышел за ним.

Каменные стены, между ними сырые коридоры, над которыми серое, тёмное небо, было холодно… пахло средневековьем и говном. Мы шли мимо клеток со страшного вида псами, башка приостановился, ткнул пальцем в сторону клеток и сказал:

– Бойцовские питы.

Через несколько шагов ещё палец:

– Бойцовские кавказцы.

Через три поворота мы вышли из каменного лабиринта в маленький дворик с клеткой побольше. В ней, разделённой на две половины, виднелись две бесформенные туши хуй пойми чего, но в середине у каждой были такие глаза, что питы и кавказцы как-то потускнели и забылись сразу:

– Бойцовские камышовые коты.

Башка знал толк в жадности, ни одного лишнего слова не сказал. Мне казалось, что и эти слова были каким-то подвигом для него, может, поэтому в силу своей врождённой и тогда ещё живой услужливости, когда мы увидели в проходе павлина, не успев удивиться, сказал:

– Я знаю. Бойцовский павлин?

Удар был совсем незаметный, но такой силы, что у меня лопнули глаза, вылетели зубы и осыпались все брови. Мне тогда так показалось. Башка смотрел на меня сверху вниз, лежащего, я был очень внимателен, потому что второго такого, знал, не переживу, и увидел наконец через боль и страх его лицо. Оно было детское и выражало нетерпение:

– Шутить нельзя. Это просто – павлин.

Отвернулся. Пошёл дальше. И я за ним.

Мы вышли за железные ворота, и я смог окинуть взглядом сооружение целиком, тем более что башка повёл рукой и сказал:

– Монастырь.

А я уже и сам понял, что это был монастырь. На воротах нарисован дракон, крыши башенок и зданий как у китайских пагод, широкие хлопковые чёрные штаны и рубаха башки, инь-янь, нарисованный на маленьком грязном окне, и при этом ни малейшего ощущения бутафории. Потому что это была не бутафория, уж бутафорских замков и монастырей я повидал предостаточно. Это было настоящее. Такое же настоящее, как два угрюмых гопника с лопатами, в адиках и кепках, которые ждали нас у входа.

– На яму, – сказал башка в своей манере и удалился обратно в каменные пещеры. Пацаны, видимо, поняли и, толкнув меня вперёд, повели на берег реки, что текла метрах в ста от стен монастыря. Там один из них кинул лопату к моим ногам и велел копать. И я копал, трое суток, без сна и почти без еды, только пить давали, когда просил. Моя одежда превратилась в грязные лохмотья, кожа с рук слезла, сил не было уже ни плакать, ни тем более рычать, а только копать. Пацаны таскали землю ведром на верёвке наверх, и я закапывался всё глубже и глубже, пока мне не приказали вылезать, за мной спустили верёвки, вытянули наверх, и передо мной опять оказалась лысая башка ребёнка-убийцы, которая сказала вдруг так много слов, что я забеспокоился даже, не случилось ли чего, даром что сам был одной ногой в могиле:

– Это твоя яма. Ты вырыл её такой, ты знаешь, что сам не вылезешь из неё, и она теперь твоя. Если ты сделаешь хоть что-нибудь не так, ты будешь ночевать в этой яме. А количество ночей будет зависеть от степени твоего проступка. Кивни, если ты слышишь меня.

Ну, блядь, думаю, приехали… Твою ж, думаю, сука ты, бога душу мать, лысое ты уёбище надменное, выстрелить бы тебе в лицо и посмотреть, как ты заверещишь, петушара буддийская, хуй тебе, а не яма, хуже не будет, дай-ка сейчас слюны наберу и плюну в твою рожу мудовую, и пусть это будет моим последним в жизни поступком, покажи свой фаталити, жаба упоротая…

Один из пацанов толкнул меня легонько ногой и прошептал:

– Да, наставник…

– Да, наставник! – сказал я громко, почти крикнул. Башка медленно кивнул, глядя мне прямо в глаза, а из глаз моих текли слёзы, не от боли даже, не от усталости, не от отчаяния и злости, а от несоответствия того, что хотел сделать, что надо было сделать и что сделал. Всё казалось жутким сном, в котором я к тому же сошёл с ума…

Так началась моя жизнь в монастыре на берегу реки, куда меня продали зимой 1999 года.

#монастырь

Как оказалось, старикашка психофашист мало того, что взял с меня деньги за свои сеансы, ему так же приплатили и мудрые «монахи», чтобы я оказался в их распоряжении. На кой я им на самом деле сдался – загадка для меня, хотя мысли есть, конечно. Но это сейчас. А тогда…

Гопники в адиках привели меня в полуразрушенный сарай, он стоял метрах в 300 в гору от монастыря, внутри было два помещения, в первом стоял закопчённый газовый котёл, стол и две скамьи, во втором только голые доски пола. Они объяснили мне, что это «кухня» и «спальня». Мы познакомились, пока они переодевались в рваньё, адики предельно бережно были сложены, вычищены и убраны на полку под потолком. Оказалось, что пацаны ходили в город на «задание» в «цивильном», и теперь они стали обычными парнями, у которых я выяснил, что всего таких ребят здесь шестеро. Все они малограмотные, не искушённые ни в чём, кроме нужды, прибились к монастырю, потому что больше некуда было идти, и очень удивились, когда узнали, что меня привезли насильно. Они назывались «младшие братья». Лысая башка был «старшим братом», над ним был «наставник», над тем «наставник-покровитель» и над всеми ними «великий учитель-проповедник». А я был никто, и ребята в шутку предложили называть меня просто «раб». А может, и не в шутку нихуя.

Они объяснили мне, что, когда старший по званию здоровается с тобой, в ответ нужно выкрикнуть определённое приветствие и поклониться, но самое главное – крикнуть нужно так громко, как только ты можешь, и не дай Бог старшему покажется, что ты мог бы крикнуть громче, но не стал.

Я выслушал все эти прелести, тоже натягивая порты, что они дали мне, рваный свитер и что-то такое, бывшее когда-то кроссовками. Мои вещи, которые, как мне казалось, погибли, они велели мне сложить в пакет и позже привести в порядок, за что я потом не раз их поблагодарил.

А после я лёг на пол и вырубился до самого следующего утра, проспав возвращение ночью ещё четверых с работ, их нехитрый ужин и всё на свете.