Хлипкий довод! — даже твоя тетушка опровергла б его. «Кто из этих трех, — спросила бы она, живо подняв квадратное тело в цветастом платье и ослабляя несуществующий воротник, — кто из этих трех может сравниться в профессиональном мастерстве с Иннокентием Мальгиновым?»
Надеешься, тетушка станет защищать тебя? Наивный человек! Запамятовал, что ты — сын ее родной сестры, имевшей дерзость обставить ее по всем параметрам. С квартирой: у нее, адвоката Чибисовой с двадцатисемилетним стажем, — двухкомнатная и без удобств, а сестра, которая не имеет и десяти классов образования, проживает в трех с коммунальным комфортом и к тому же в двухстах метрах от моря. С супругом: муж адвоката — полуинженер, штампующий тазы и лохани, а сестра, не умеющая двух слов связать, вон кого отхватила себе! Правда, замуж выходила за рядового трамвайного диспетчера, но важен не старт, важен финиш, финишировал же он бурно: начальником горкоммунхоза. Где-то, может, эта должность и не слишком котируется, но в курортном городе, сердце которого — пляжи и гостиницы (какое точное сравнение — сердце! Ведь даже пульсирует — в унисон со временами года, летом расширяясь до размеров чуть ли не апоплексических, а зимой опадая) — в курортном городе заведовать этим сложным хозяйством поставят не каждого. Ну и самое главное — дети. Дочь адвоката, твоя двоюродная сестрица, — кто она? Рядовой врач в рядовом санатории, жена старшего лейтенанта, который что-то никак не становится капитаном. На твой взгляд, не так уж худо, но ведь тетушка имеет неосторожность сравнивать умеренное благополучие дочери с блистательным, как ей кажется, процветанием племянника Иннокентия. Зачем? Так неустойчиво и произвольно всякое сравнение, что можно играючи раскатывать на этом коварном лифте от головокружительных высот до смердящего подвала, где недолго пустить себе и пулю в лоб. Но зачем, зачем? Любая жизнь вершится под знаком плюс, ибо любая жизнь — это всегда что-то, лишь ноль — ничто, и только по ту его сторону, в небытие, начинается минус. Ты чистосердечно и популярно пытался втолковать это тетушке, дабы избавить ее от бесполезных пыток зависти, цитировал Сенеку с его высшим благом, которое не ищет орудий вовне, а создается дома, из самого себя. Безрезультатно. Вечно не будет от нее прощения вероломной старшей сестре, столь крупно обскакавшей ее.
Засаленный халат, серые жидкие волосы, пересыпанные перхотью, очки с подвязанной дужкой (а у тебя прекрасные отношения с оптиком, и ты бы мог, пожелай она, достать любую оправу) — все обветшало у мамы, начиная с нее самой, вот только карты систематически обновляются. С каждой пенсии покупает колоду, те же, что за месяц беспрерывного пасьянса пришли в негодность, перекочевывают в тумбочку. Их там у нее целый склад — потрепанных колод, каждая из которых представляет собой своеобразное захоронение времени.
— Мама, тебе надо отдохнуть.
— Я отдыхаю.
— Не здесь, в санатории. Отдохнуть и полечиться. Я возьму тебе путевку. Пожалуйста, мама. Куда бы ты хотела?
Руки тревожно и медленно подымаются над ломберным столом, на котором разложены уже поистрепавшиеся карты, — скоро пенсия. Есть еще некоторое достоинство в этом движении, да, есть, и изящество тоже — в том хотя бы, как держит она слегка растопыренные пальцы. Так долго и так добросовестно вырабатывала мама форму, которая соответствовала бы положению супруги Федора Мальгинова, что брошенное на произвол тело до сих пор не утратило ее. Но она всегда была сама по себе — форма, мама жила отдельно от нее, благолепно и тихо, в неизбывной преданности мужу, который столь умело приспособил для комфортабельной жизни этот не очень-то уютный мир.
И трех месяцев не прошло после смерти Фаины, а краска на фанерном памятничке потрескалась и пооблезла, стерлась первая буква фамилии, превратив «Вайковскую» в «айковскую». Южная зима — дожди, ветры, мокрый снег. Ты в чешских туфлях на могучих платформах, но одна нога все равно промокла. Обычно ты предпочитаешь не шутить со здоровьем, но сейчас мокрая, замерзшая нога доставляла тебе особого рода удовольствие. Меся буро-зеленую кладбищенскую грязь, подошел к осевшему холмику, бережно разложил, выпростав из хрустящего целлофана, белые и красные гвоздики. И при этом ни разу не обернулся, хотя не покидало ощущение, что кто-то неотрывно глядит тебе в затылок. Бывая на могиле отца, ты и отдаленно не испытываешь ничего подобного. Впрочем, к отцу ты не ходишь один.
Удивительно, что его предусмотрительность не распростерлась столь далеко, чтобы провести воду к месту своего будущего захоронения. Поэтому, наполнив у колонки возле ворот огромный красный пластмассовый кувшин, тебе приходится тащить его через все кладбище. Рядом неторопливо несет свое дородное тело мама. В руках у нее цветы, они поникли и обвисли, но она не замечает этого. Глаза ее щурятся. О чем думает она? О покойном муже, с избытком одарившем ее всем, чего она ждала от жизни, или мысли ее за ломберным столиком? А может, и еще где-нибудь — кто знает!
Высеченный из розового гранита шестигранник как нельзя лучше передает властность отцовского характера. Ты хотел, чтобы памятник был несколько выше, но кладбищенские администраторы так и не сумели достать соответствующей величины гранитной глыбы. Не сумели, а может, и не пытались, дабы хоть этим отомстить своему бывшему начальнику, который, надо думать, немало крови попортил им в свое время.
Тебя настораживал интерес, который проявлял Гирькин к твоей матери. Раскланивался с нею не просто почтительно, а чуть ли не подобострастно (да, подобострастно, и это — Анатолий Гирькин!). Стоило ей ненадолго выйти из своей комнаты, как он лез с вопросиками, улыбался и уважительно кивал прилизанной головкой, когда она рассеянно бросала ему что-то. Ни на минуту не оставлял ты их одних, опасаясь, что мать в своей старческой прострации выдаст хитрому Гирькину какую-то ужасную тайну. Какую? Не было и нет никаких семейных тайн, но ты тревожился и лез из кожи, чтобы затащить Гирькина к тете Шуре. Тайн не было, но только восьмидесятилетняя тетя Шура могла оградить и обезопасить тебя — на случай если Гирькин вдруг учует их. Что-то ведь да влекло его к твоей матери.
Вы жили в самом центре, и ей ничего не стоило забежать к вам на минуту-другую, но она не появлялась месяцами. А ведь она любила тебя — да, любила, ты столько времени просиживал в ее чистенькой комнате за чаем и разговорами. Гирькину понравилось бы у нее — и эти ваши разговоры, и чай с черешневым вареньем, которое она варила теперь с косточками, потому что не по глазам ей вынимать их, и уютная комнатка с низким потолком, плетеными половичками на крашеном полу и беленой печью, на которой тоненько шумит чайник. Впрочем, комнату Гирькин все равно б не увидел — летом там живут курортники. Даже ты, тети Шурин любимец, давно уже не бывал здесь в летние месяцы, потому-то, видимо, и не можешь представить ее без печи с протяжно поющим на ней чайником.
Сад глубоко занесен снегом. Поскрипывает старая яблоня. Из трубы клочьями вырывается под лунным светом дым. А в доме жарко. У печи кот развалился, горит керосиновая лампа. На низкой скамье сидит старая женщина и, глядя перед собой, ведет неторопливый рассказ. Тикают ходики.
Кто заронил в твое сознание эту буколическую картинку? Надо думать, не бабушка, хотя временами в ней просыпалась сентиментальная тоска по средней полосе. Лучина вместо электричества, господский дом с мезонином, мама, которая «шила на богатых людей». Эту фразу ты слышал не раз, но вот от кого? По-видимому, все-таки от тети Шуры, до самого последнего времени лелеющей надежду побывать в городе детства Кирсанове. Бабушка же — та смирилась с югом легко и быстро, давно, да и вообще не в бабушкином характере было предаваться ностальгии. По вкусу пришелся ей юг с его суетой и излишествами, со скоротечностью, свойственной тут всем жизненным процессам, с преувеличенными чувствами на грани аффектации, ранней зрелостью, обильной и пряной едой.
