А возможно, вернулся еще днем, принял ванну, отдохнул, а затем вновь облачился в колоритную рыбацкую робу.

Соглашается:

— Весна. — Полной грудью вдыхает спертый воздух. — С подледным — все, до будущей зимы. — В кухню входите вдвоем. — Видел какой? Красавец! А ты говоришь — «Нептун». «Нептуну» и не снилось такое. — Рукава засучивает.

А как директору фабрики объяснено таинственное вечернее бегство из дому? День рождения сына — причина неуважительная. Беспринципным мальчишкой надо быть, чтобы после всего, что произошло, явиться на торжество тридцатилетнего оболтуса. Одна сейчас, над своими бумагами, где надежно рассованы по графам «Мишка косолапый» и «Вафли апельсиновые». Две, три, четыре таблетки раунатина… Не помогает. Зажмурив под очками глаза, сидит неподвижно — благо никого нет и можно позволить себе передышку. Оставь этот балаган — туда, к ней, вот только что скажешь ты, явившись? «Салют, мама! Нет ли у нас горчицы?» И секунду не задержится на ней твой жизнерадостно летящий взгляд, но даже так, мазнув, заметит усталость и бесконечное одиночество в глазах. За что? Нет человека на земле, которого б она обидела или обделила в пользу себя, — нет, но люди на всякий случай держатся от нее подальше. Даже ты не в силах исторгнуть из себя ничего, кроме пошлого вопросика насчет горчицы.

— Сейчас мы его… — Ножом вооружается.

Музыка возобновлена. Можешь вернуться в комнату: пенсионер-живописец не дообъяснил принципиальной разницы между Дега и Тулуз-Лотреком.

Братец. Торжественно, как свечи, несет по обе стороны от бороды полные рюмки.

— Давай, отец. Еще по одной. — Расслабленный, съехавший набок галстук на хемингуэевской шее.

— Хочешь, чтобы я испортил судака?

— Ну его к черту, судака! Давай выпьем.

Хулиганство! Чистое хулиганство — посылать к черту судака, но чего только не простишь первенцу!

«Летит! Летит!»

Большой плоский змей, разрисованный акварельными красками, — одна из первых работ будущего художника. «Часов в двенадцать лучше. Раньше не могу — у меня эфир». Братец великодушно переносит запуск. Мчишься по пустырю, зажав в руке конец суровой нитки. Дернулась, потянулась, рвется из рук. Оглянуться не смеешь: приказано жать что есть мочи. Нитка напряженно дрожит. Мгновениями ослабевает вдруг, словно проваливается. «Летит! Летит!» Даже самый искушенный радиослушатель не узнал бы в этом истошном вопле баритон диктора.

Кладет нож с налипшей чешуей, критически осматривает мокрые руки. Двумя пальцами — рюмку.

— А Станислав? — Как-никак, но ведь и он сын мне.

Братец тяжело поворачивает голову. Как, и ты здесь?

Кланяешься. Рад приветствовать именинника. Художник не разделяет твоего восторга.

— Будешь? — Влажные воспаленные веки.

— Я уже пьян. — Тебе весело. В комнате куролесит музыка.

— Нет-нет! — В одной руке диктора рюмка, другую вытирает о полотенце. — Мы непременно должны выпить втроем. Непременно! — Не этим ли полотенцем освежает Поля посуду?

— За судака? — Любознательность, не более.

Братец не считает возможным ослушаться родителя. Молча ставит на краешек стола рюмку, уходит, возвращается еще с одной. Благоговейно принимаешь.

— За тебя, отец! — осушает махом. Протяжно втягивает трепещущим носом воздух — закуска!

Диктор страдает, но пьет. Ты медлишь. Тебе видится, как сырые губы пенсионера-живописца припали к рюмке — той самой, что сейчас в руке у тебя.

— Я рад, что мы вместе сегодня. — Еще больше папа рад, что водка наконец там, внутри, и можно перевести дух. — Что бы ни случилось, бывают дни, когда люди должны быть вместе.

Глубоко и поучительно. Внимаешь, забыв о рюмке. Папа несколько опоздал на торжество, но так уж получилось — он чистосердечно раскаивается в этом.

Гмыкаешь. С суровым вопросом глядит на тебя братец: что означает сей звук? Ничего. Лично ты прощаешь отцу его опоздание.

— Прямо ведь с озера. — Невинно ухмыляешься.

Диктор не оспаривает. Диктор подробно объясняет технологию подледного лова. Она такова, эта технология, что при всей пылкости отцовских чувств он никак не мог освободиться раньше. Нежно глядишь на свежевыбритые щеки. Мерещится, или вправду различаешь запах одеколона?

Братец не спускает с тебя глаз. Что примечательного отыскал он в твоей распахнутой физиономии? Весело взглядываешь на него. Розовые прожилки на белках глаз. Под бородой скулы напряглись. Отворачиваешься. Да-да, папа, продолжай, я слушаю тебя. Это чрезвычайно занимательно — подледный лов. Или ты уже не о лове, а об узах, что неразрывно связывают отцов и детей? Это тоже интересно. Самый раз на стихи перейти.

Руку протягивает братец к твоей рюмке.

— Дай.

Папа, осекшись на полуслове, вникает в сцену. Этот ракурс семейных уз не очень понятен ему. Ничего, папа, сейчас поймешь. Послушно разжимаешь пальцы. Рюмка перекочевывает на стол — очень осторожно, не потеряв ни капли.

— Бог дал, бог взял. — Ты настроен теологически.

— Зачем? — недоумевает папа. — Он ведь не выпил.

Добрый, добрый человек диктор областного радио! Теперь уже ты явственно различаешь запах одеколона.

— Не надо, чтобы он пил.

Поблагодари: брат заботится о тебе. А на тон не обращай внимания: человеку трудно сейчас. «Нет, Андрей… Как всегда, ты думаешь только о себе».

— Почему — не надо? — Не спеши, папа. Наберись терпения — это чуть посложнее подледного лова.

— Ему вредно пить. Он должен беречь свое здоровье.

— Но сегодня такой день.

Ах, папа! «Летит, летит!» — Вскинутое в небо счастливое лицо. Ветер гриву треплет, тогда еще не тронутую сединой. И хвост змея треплет. Ты наивный человек, папа.

— Ему всегда вредно.

Признательно улыбаешься. Именинник намерен сказать еще что-то? Если нет, ты удалишься в комнату. У отца с сыном, надо думать, найдется, о чем поговорить.

Намерен.

— Неужели тебе не страшно?

«Поля тебя тоже любит. Она всегда спрашивает о тебе. Просто она стесняется тебя. И Осин… к тебе с уважением относится». А еще мама. Она тоже относится к тебе с уважением и даже убирает в холодильник кефир, ибо вундеркинд терпеть не может теплого кефира.

— Тебя интересует, страшно ли мне. — «Какой я подонок! Но я убежал, потому что у меня пошла кровь. Я ничего не видел. Физически ты смел, не спорю, но, может быть, это не смелость». — Однажды ты сам ответил на этот вопрос. Ты сказал, что недостаток фантазии лишает меня радости страха. Помнится, тогда у тебя шла кровь носом.

— Какая кровь? Андрей! Станислав! О чем вы? Вы зачем собрались тут?

— Есть судак, — выдвигаешь гипотезу.

— Извини, отец. Он хочет унизить меня. — Невинен и мудр. — Я не об этом страхе говорю. — Сигареты в руках.

— О страхе одиночества. — Расхлябанно улыбаешься. Какая буйная музыка гремит в комнате!

«Спасибо, Станислав Максимович. Спасибо! Когда-нибудь вы поймете, за что я благодарна вам».

Братец не глядит на тебя. Братец охлопывает карманы брюк, осматривается. Напрасно! — спички отсутствуют в ультрасовременной кухне тетки Тамары. Электрозажигалка для газа. Потрещав, пока вспыхнуло, прикуривает от конфорки. Запах паленого.

— Идите-идите! Через полчаса горячая закуска будет подана. Конечно, это будет не фискеболлар — Станислав пробовал, он знает, что такое фискеболлар, — но все же, думаю, гости останутся довольны.

Папа-миротворец. Рыбья чешуя прилипла к гладкой щеке.

— Не волнуйся, отец, все хорошо. — Опаленные брови. — Я покурю здесь.

Как тщательно выбрито лицо диктора!

— Чешуя. — И, показав глазами, неторопливо удаляешься.

«Неужели тебе не страшно?»

«Большое спасибо! Я рада, что не ошиблась в вас. Как это важно, что человек, на которого возлагал надежды, не подвел тебя! Большое вам спасибо».

Супруга с полиглотом танцует. Вера — в одиночестве, у бара, в задумчивой руке — бокал. В окно глядит, а там, за черным стеклом, парит комната. Вам не страшно, Вера?

Что-то мягкое у ног. Джоник.