Повторяю: Руслан Киреев предлагает нам этот вариант не без внутренних колебаний. У него вообще так: четкий, точный, суховато-бесстрастный работник сопоставляется с человеком душевным, добрым, нерасчетливо щедрым и, увы, не очень надежным. И всей душой, сотканной по основе великой русской классики, Р. Киреев с теми или иными оговорками оказывается на стороне человека «душевного» — против «прагматика». На стороне забулдыги отчима, пропивающего свое горе в деревне, — против делающего в городе успехи его пасынка. На стороне скандального пенсионера, воюющего за «правду-матку», — против неуязвимого юриста, у которого все по полочкам. На стороне неудачника, торгующего пивом в ларьке и читающего по ночам Шекспира, — против чистенького администратора, брезгующего этим ларьком. Только… каждый раз, отдавая предпочтение одному перед другим, Р. Киреев еще и еще раз взвешивает все и колеблется. Вопрос для него решается не в духовных абстракциях и не в эмоциональных дебрях, а на почве четкого знания современной реальности, а реальность современную Р. Киреев хочет знать досконально и именно в социальном срезе, в точных пропорциях момента. Он отлично понимает, что энергичный современный «менеджер» нужен нашей промышленности как воздух; что мрачный и требовательный директор техникума, от которого стонут «душевные» сотрудники, — прав; что виртуозный экономист вытащит дело из болота, хотя экономист одет щегольски и брата-художника презирает…
Конечно, победителей не судят: сопоставляя своего четкого героя с апологетом рыхлой и беспредметной «духовности», Р. Киреев не жалеет о выборе, но… свои тревожные сомнения он собирает в другом романе, где снимает с героя венок победителя и начинает его судить. Этот суд, внутреннее самообвинение и самооправдание современного «человека середины» составляет смысл романа «Апология»: нащупанный Р. Киреевым герой освещен тут как бы с другой стороны.
Да, здесь тот же трезвый тип мироориентации, хотя научный сотрудник и преподаватель вуза (бьюсь об заклад — будущий декан или ректор!) Станислав Рябов вроде бы и непохож на бойкого пляжного фотографа Иннокентия Мальгинова. Так учтем, что Мальгинов этот не просто фотограф, он, между прочим, специалист по французской филологии, спустившийся, так сказать, в сферы обслуги. Социальная зоркость Р. Киреева и здесь помогает ему подметить новый тип адаптации, совершенно немыслимый для «романтика» предыдущего поколения, — тот тип адаптации, когда, скажем, дипломированный математик идет работать истопником, чтобы освободить себе голову для размышлений о причине космоса или… для писания стихов. Вместо традиционных твердых лестниц престижа — гибко бегающие эскалаторы; нынешний человек, массово усредненный и уравненный со всеми другими в смысле внешних возможностей, ищет путей, чтобы отстоять свою внутреннюю независимость; внешняя, номинальная престижность его уже не обманывает; пожалуйста: в истопники… или в пляжные фотографы. Согласен быть «как все» — усредниться по внешности. Так что если искать Мальгинову место на той шкале, где мы расположили братьев Рябовых, то он окажется где-то «между» высоким и неопределенным «художеством» (Кеша великолепный художественный фотограф) и низменным практицизмом (Кеша лихо отшивает конкурентов). Он — тот самый «средний человек», тот шарнир, на котором все крутится, он между крайностями, он… как сказали бы милые его сердцу французы, — entre chien et loup — между собакой и волком, между Бодлером в подлиннике и модным пляжем — этим гульбищем потребительских страстей, социологию которого так внимательно прописывает Р. Киреев.
Это тот самый средний, средненравственный человек, который непричастен к крайностям зла и становится плохим или хорошим в зависимости от обстоятельств. Он, мальчик в коротких штанишках, помогает ловить на базаре верзилу, укравшего у женщины шапку, а потом в толпе бьет его ногами вместе с другими остервеневшими от ярости людьми. Он стоит и наблюдает, как садисты голубятники истязают птиц… Нет, он ни в коем случае не причастен прямо к этой жуткой операции, когда малый по имени Хлюпа петлей душит в воздухе голубя, — он-то, мальчик в коротких штанишках, стоит в стороне и наблюдает, и запоминает все очень хорошо. Но… не этот ли самый негодяй по имени Хлюпа унижал когда-то в школе и маленького Стасика Рябова? У нас ведь не возникло внутреннего протеста, когда Стасик Рябов, научившись боксу, раз и навсегда отбил у такого Хлюпы вкус к издевательствам. Отчего же мы так обеспокоены, когда от этого Хлюпы защищается Кеша Мальгинов, защищается чем может — дипломом вуза, железной квалификацией, жесткой и безжалостной жизненной хваткой? Потому что это тот самый средний случай, тот самый «среднестатистический вариант», тот самый «нормальный тип», человек «как все», и повернуться он может в любую сторону.
Берясь судить его, Р. Киреев понимает тонкость задачи. Очень зримо и пластично вылепливая в жизни своего героя «бытовой» и душевный планы, он очерчивает своеобразный вакуум там, где должны действовать духовные, ценностные мотивировки. Принимая ванну, растираясь душистым полотенцем, облачаясь в мягкий теплый халат, Кеша Мальгинов великолепно ощущает себя как особь — не хуже, чем Станислав Рябов, созерцающий на себе мохеровую шапочку. Они и в любви реализуют себя как полнокровные индивиды — со вкусом и очень искренне. Интересно: оба героя «гуляют» от эффектных, красивых жен и влюбляются в некрасивых любовниц — это одновременно и эмоциональный комфорт для них, и какая-то трудно объяснимая компенсация, необходимая потому, что в этом душевном комфорте есть оттенок самообмана. Нужна катастрофическая ситуация или какой-нибудь высший уровень нравственного отсчета, чтобы в душевной всезащищенности современного среднего человека обнаружился изъян.
А вот высший уровень отсчета, пожалуй, изъят из жизни киреевских героев. В «Апологии» есть фигура, которая, подобно лакмусовой бумажке, проявляет это зияние. На первый взгляд фигура второстепенная и даже не очень нужная — поэт Гирькин. Но, вдумываясь в это символическое обозначение незаурядности, таланта, величия — одним словом, того, что в XVIII веке (когда за этим понятием еще не таили количественной оценки) обозначалось словом г е н и й, — видишь: на месте гения у Руслана Киреева зияет странный вакуум. Знаменитый поэт, являющийся на страницы «Апологии» в ореоле всесоюзной славы, оказывается какой-то белесой, бессловесной фигурой, вся загадочность которой означена как бы от противного: вы видите, что к о л и ч е с т в е н н о этот Гирькин преуспел, как сто Мальгиновых, но вы не чувствуете в нем «дыхания божества», вы не ощущаете за ним д у х о в н о й проблематики. Вы и в жизни Станислава Рябова ее не чувствуете Следя за спором Станислава с братом, думаешь: что ж это за рок над нами, что всякая душевность, сопоставляемая у нас с деловитостью, приобретает облик рыхлого, беспомощного и никчемного эстетства? Почему брат-художник («брат мой — враг мой»), пытаясь решать, в сущности, моральные проблемы, закапывается с головой в колеры Тулуз-Лотрека и мазки Ван-Гога, так что достаточно назвать его мазилой и профессиональным неудачником, опустившимся до реклам Аэрофлота, — и вся тема духовности, символизированная этим бородачом в свитере, оказывается скомпрометированной по профессиональному признаку?
И все же в «Победителе» человек далеко не дошел до крайности. А вот Кеша Мальгинов дошел. Фаина-то из-за него умирает… Ей-то б о л ь н о. Хотя Мальгинов, как и Рябов, никому зла не хочет, он только защищается, чтобы не сели на голову. А вышло — что доводит до гибели любимую женщину.
Героя «Апологии» Киреев осуждает, героя «Победителя» оправдывает. А ведь это не просто — различить исходы вариантов столь близкого типа. Станислав-то Рябов, сложись соответствующие обстоятельства… мог бы угробить свою жабровскую пассию с таким же скорбным чувством объективной необходимости, как Кеша Мальгинов — Фаину. Однако в первом случае автор вместе со своим героем грозится «перерезать горло» его рыхлолицему братцу, если этот «пузатый гений с утонченной душой» будет путаться под ногами у четких и волевых людей. В другом случае автор устраивает такому волевому человеку нравственный суд и судит его именем той самой душевности.
