Все, повторяю, работали хорошо, но что ж кабачковая икра пропала (к тому времени она уже пропала)? Где маринованные огурчики? Почему деликатесный персиковый компот, изготовленный не из зеленых, а из зрелых, без-кожуры, персиков, продается лишь с нагрузкой? А ведь персиков у нас пруд пруди.
Танцорин тогда еще просто директор, рядовой и бесправный, клялся, что завалит магазины этой чертовой икрой. Что договорится — неважно с кем, — и ему сварганят машину для очистки персиков. Будет персиковый компот не хуже болгарского. Все будет. Только дайте, умолял, воли! Статус предприятия дайте! Чтобы свой счет в банке… Своя бухгалтерия. Развяжите руки!
Генеральный директор, тот самый, место которого Танцорин занял позже, ерзал и разводил руками. Не все, дескать, в моей власти.
Ах, не все? И Танцорин ничтоже сумняшеся дальше топал, в иные кабинеты.
Его всюду выслушивали со вниманием. Но тоже руками разводили. Ибо тоже, оказывается, не все было в их власти.
Однако оценили: с размахом мыслит мужик. И хватка вроде есть. И грамотный. Почему бы и в самом деле не дать ему воли?
Дали…
Все в тресте (то бишь трехэтажном улье) улыбались и переглядывались. Ну-с, думали, что дальше? Небось с дисциплины начнет?
Угадали. Но не только с дисциплины начал новый начальник, еще недавно слонявшийся по комнатам с разными просьбами для своего захудалого заводика. В первую же неделю выкинул он штуку, от которой управленческий аппарат впал в легкий шок.
Знаете ли вы, читатель, что бывает за нарушение ГОСТа? Даже случайное… Знаете. А уж если руководитель попрал его умышленно, и не раз, не два, а в промышленном, так сказать, масштабе?
Так вот, ГОСТ разрешал выпуск овощных и фруктовых консервов для детского питания лишь в 250-граммовой таре. А она — острейший дефицит. Зато полным-полно баночек 200-граммовых. Но изменить государственный стандарт — дело нешуточное. Тут не месяц и не два требуется. А конвейер простаивает… А сырье портится… И тогда-то Алексей Дмитриевич взял да и запузырил на свой страх и риск эти самые незаконные 200-граммовые склянки.
Пал Палыч, лицо собирательное, классифицировал данный шаг как акт административной отваги. С чувством пожал он руку дерзкого руководителя.
— Корсар! — протянул восхищенно. — Ну-у, корсар!
Когда же того вызвали на ковер, увязался следом и папочку, ту самую папочку с монограммой и молниями, прихватил. В самый критический момент она раскрылась — как бы сама по себе — и выпустила на волю пяток документов. Да, Алексей Дмитриевич нарушил букву закона, но ради чего? Ради общего дела. Вот, пожалуйста, цифры. И вот еще. И еще…
Выговор все же Танцорин схлопотал. Зато все три этажа зауважали своего лидера. Чуток, правда, не по себе стало, но Пал Палычи бодрились и друг перед дружкой тревоги своей не выказывали.
— Ничего! Мы тут закостенели малость. Надо, надо растормошить нас.
Вот! Пал Палычи, как видите, народ сознательный. Они не против инициативы, не против нового и вообще прогресса. За! О чем нередко заявляют и публично и в обстановке приватной.
Ветер перемен гулял по управленческим коридорам. Одних он освежал, и они, растормошенные, генерировали идеи. Другие, поумудренней, с опаской вопрошали, не надует ли сей ветер чего-нибудь нехорошего. Но в общем-то было время если не полного единодушия, то уж мира, во всяком случае. И нам важно не упустить момент, когда в осиное гнездо превратился мирный улей. Когда все три этажа поднялись войной на генерального директора. Пошли на него сомкнутым строем.
А перед этим была полоса затишья. Все учтиво здоровались с Танцориным. Улыбались ему. Беспрекословно выполняли его распоряжения — никакого непослушания, упаси бог! И вообще дисциплина, та самая дисциплина, за которую ратовал Алексей Дмитриевич, была на высоте. Никто не опаздывал. Никто не сбегал раньше времени. Никто не позволял себе, как прежде, перекинуться в шахматишки. Даже традиционную ярмарку отложили, дабы не отвлекала народ. Ибо когда ярмарка на носу, работа не идет на ум. Все только и обсуждают, что завезут, много ли, какие размеры. Отложили… Одним словом, коллектив подтянулся. Собрался коллектив, сжался в кулак и…
Но давайте по порядку. С чего все-таки началось? Где и когда переступил Танцорин черту, которая, как выяснилось, была роковой? Пусть бы ужесточал себе дисциплину. Пусть бы, медведь, не улыбался в ответ на ласковые приветствия. Пусть по-прежнему обращался б не по имени-отчеству, а по фамилии — товарищ такой-то. Пусть даже уволил бы двух-трех разгильдяев — все это ничего. Все это проглотили б. Но Танцорин, безумец, сделал нечто пострашнее. Замахнулся на…
На то, чем все давно возмущались. И первый, и второй, и третий этажи. Вся контора.
— Дикость! — изливался один Пал Палыч другому. — Нонсенс! Как может нормально функционировать предприятие, напрочь лишенное самостоятельности?
— Не говорите! Ну понятно, когда один завод готовит полуфабрикаты для другого. Здесь не обойтись без твердой координирующей руки. А у нас? У нас кабачковая икра начинается с сырья, то бишь с кабачков, и выходит готовенькая. Так пусть же завод и хозяйничает сам!
— Завод! Не завод, а слепой щенок!
То была излюбленная тема кулуарных словопрений. Она оставалась таковой и при новом генеральном директоре. Но лишь до поры до времени. А именно до той поры, до того времени, пока Алексей Дмитриевич не дал заводу, на котором вкалывал недавно, статуса предприятия. То есть той самой самостоятельности, за которую все так дружно ратовали.
Силой своей власти дал. Ни на кого не ссылаясь и не разводя руками. Не произнося. «Сие не зависит от меня» — излюбленной нашей присказки.
Свершилось! Прозрел слепой щенок, отряхнулся, прочно встал на четыре лапы. Теперь у завода был свой счет в банке. Свой баланс. Своя бухгалтерия — три человека. А также по одному в плановом отделе, в отделе сбыта и отделе снабжения. На полставки взяли по совместительству юрисконсульта. Никакого общего котла, никакого «объединения в целом». Все — от подсобного рабочего до директора — знали, что чем больше изготовят они икры или, например, замаринуют огурчиков, тем им же лучше будет. Доходней, вольней и почетнее… И вот уже рыскают по окрестным хозяйствам представители завода, вербуя поставщиков сырья. И вот уже находят за тридевять земель новых оптовых покупателей.
Потекли премии. Заговорили о строительстве жилого дома…
Теперь, читатель, внимание. За счет чего, задаю я вопрос, взяли упомянутых мной трех работников бухгалтерии, а также одного плановика, одного снабженца, одного сбытчика и еще, по совместительству, юриста? Итого шесть с половиной душ. Откуда? Кто разрешил? Кто, щедрый такой, дал дополнительный фонд заработной платы?
Никто. У нас с этим строго. Лишнего рубля не выцарапаешь, а уж выбить новую штатную единицу…
Танцорин и не выбивал. Зачем? Коли вся отчетность, все финансовые дела, все отношения с поставщиками и клиентами переходят к заводу, то в объединении, рассудил он, работы поубавится. А раз так, не грех маленько и подсократить его. В аккурат на шесть с половиной единиц.
Вот здесь и наступила та самая зловещая тишина, что предвещает бурю. Коллектив, сплоченный, как монолит (над которым занесли вдруг кувалду), ударился в расчеты. Сегодня шесть с половиной, завтра шесть с половиной, а заводов-то — восемь, и есть покрупнее бывшего танцоринского. Те ведь шестью с половиной не обойдутся. Этак что останется через год от монолита? Осколки одни. Горстка бессильных сотрудников. Ибо каждый, видите ли, заводишко будет сам себе хозяин. Никто не явится с поклоном. Не улыбнется искательно. Не скажет комплимент. Не выложит пусть скромненький, пусть чисто символический, но сувенир.
Да и на чей, простите, стол выкладывать? Оглянуться не успеешь, как опустеют два из трех этажей и их, разумеется, тут же оттяпают.
Другой конторе передадут, вместе с конференц-залом, в котором ах какие шумели ярмарки!
Вся надежда теперь была на инстанции. Авось там не утвердят приказ. Зачем? Кому нужны лишние хлопоты?
