С другой стороны, к тому, что у меня вдруг обнаружился писательский зуд, ни мать, ни тем более Алка никакого отношения не имели. Никто меня на этот путь не благословлял, я сам перед собой его зачем-то обозначил, а потому винить мне некого, разве что себя. Что касается матери и Алки, то они, наверное, согласны были бы видеть меня сегодня хоть кем-нибудь, хоть скучным и обрюзгшим отцом семейства, хроническим подкаблучником, лишь бы при деле. К их стану примыкал и Алкин муж Анатолий, правда, вынужденно и исключительно потому, что сестрица постоянно капала ему на мозги по поводу моей неустроенности. Анатолий даже предпринимал попытки мне помочь, по крайней мере, так он считал: находил мне «достойную» работу пиар-менеджера в том самом банке, в котором он сам теперь сделал карьеру, дослужившись до вице-президента. А когда из его затеи ничего не вышло (я отказался), с чувством выполненного долга «умыл руки» и всякий раз, как Алка подымает мою тему, демонстративно закрывается «Коммерсантом».

Кстати, имеет полное право, и я за это на него не в претензии. И вообще я должен был бы испытывать к нему чувство благодарности за мать, которая на старости лет живет в хороших условиях. Он-то, в отличие от меня, возлагаемые на него надежды оправдал, во всяком случае, в качестве мужа и зятя. Из простого паренька с рабочей окраины выбился в «люди», а с ним вместе и Алка, которая всемерно ему на этом пути помогала и чуть ли не грудью дорогу прокладывала. Ее старания не пропали даром, и сегодня она может себе позволить не работать, покупать шмотки в дорогих магазинах, отдыхать на модных курортах, учить своих детей за границей, а также считать меня полным ничтожеством, нуждающимся в ее покровительстве и бесконечных наставлениях. Да, между прочим, чего это она молчит? Когда уже начнет объяснять, как неправильно я живу? И вообще какая-то, не такая, как всегда? Надо будет у матери поинтересоваться, когда представится случай.

Он, правда, все никак не представлялся, а потом я, как это со мною водится, забыл, о чем хотел спросить. Тем более мать засобиралась к отцу на кладбище, куда мы с ней отправляемся в каждый мой приезд. Она считает это важным, я же не очень уверен в том, что это кому-нибудь, кроме нее, нужно. Не потому, что я такой уж материалист, просто не люблю ритуалы, находя в них много искусственного. Разве кто-нибудь доказал, что покойники нуждаются в подобных визитах вежливости? Однако послушать мою мамочку – именно так оно и есть: «Ах, как же мы давно не были у отца!». Притом что, я знаю, с Алкой они это делают регулярно. Благо, отец похоронен не в Москве, а на деревенском кладбище, неподалеку от дачи, по настоянию матери, которая хотела быть к нему ближе и, навещая могилу, меньше зависеть от посторонней помощи.

Когда мы собрались, Алка вызвалась нас подвезти, но мать от ее услуг отказалась, сославшись на то, что ей полезно будет пройтись. А на замечание о том, что на улице весенняя распутица, только поморщилась: «Но я же не одна иду». Из чего я сделал вывод, что Алка утомляет ее своей чрезмерной заботой, по крайней мере, время от времени. А может быть даже, и присутствием. Во всяком случае, всякий раз, как я приезжаю, мать хочет побыть со мной наедине, притом что собеседник из меня никакой, и, сделав пару попыток меня разговорить, она довольствуется тем, что сидит со мною рядом, периодически задавая односложные вопросы, типа: « А что, в Москве душно (или скользко, пыльно и т. д.)?» И дело тут совсем не в том, что у нас плохие отношения, просто внутри меня какой-то барьер, который я не могу преодолеть, прекрасно зная, что буду потом об этом жалеть. Собственно, я жалею уже сейчас, но ничего не могу с собой поделать. А могу только, как сейчас, идти с нею об руку, бережно поддерживая ее под локоть и повторяя: «Осторожно, осторожно, не оступись…».

Таким порядком мы добираемся до кладбища, небольшого по московским меркам, и какого-то по-домашнему уютного, по крайней мере, летом, когда оно тонет в буйной зелени. А сейчас, ранней весной, для погоста не лучшее время: кое-где показавшиеся из снега могилы сиротливо выступают из-за голых стволов, а покойники на фотографиях выглядят растерянными, словно их застали врасплох. Как бывает, когда гости пожаловали в неурочный час, а хозяева еще не успели привести себя в порядок, не причесаны, заспаны и, позевывая, шляются по квартире в пижамах и халатах. Ну вот, и стоило их беспокоить?

Впрочем, еще недавно посещение кладбища вызывало у меня совсем другие чувства. Раньше я старался прошмыгнуть к могиле отца, не глядя по сторонам и спрятав голову в воротник, в подспудной надежде, что так я попадусь на глаза меньшему количеству покойников, и все же поеживался под их укоризненными устремленными мне в спину взорами, хотя в них не было никакой неприязни, скорее уж снисхождение:

– Что, все еще бегаешь? Ну-ну….

В этот же раз я сам с каким-то необъяснимым любопытством всматривался в лица усопших на крестах и памятниках, мимо которых пролегал наш путь, а они точно стеснялись моего пристального взгляда и старались отвести глаза…

– …Ну, здравствуй, мой хороший, – мать стряхнула остатки рыхлого снега с отцовского надгробия, очень скромного – опять же по ее настоянию, хотя поначалу Алка вынашивала планы размахнуться, чтобы, как говорится, не хуже, чем у других, было.

– Еще чего! – отрезала тогда мать. – Закатают несчастных покойников в бетон. Специально, что ли, чтобы не вылезли, не дай бог?

Признаться, я, по своему обыкновению, в этой дискуссии не участвовал, но мысленно был на стороне матери. По причине, о которой уже поминал выше: мертвым уже ничего не нужно, а живым надо быть скромнее, не выпячиваться без особого повода. Тем более, на свете, и помимо кладбища, много мест, где можно продемонстрировать свои материальные возможности.

В итоге могила у отца получилась больше похожая на клумбу, вся усаженная цветами и с большим кустом сирени в головах. Сейчас, правда, вся эта красота дремала в мокрой земле вместе с отцом, дожидаясь своей поры, когда сквозь кроны кладбищенских деревьев пробьются косые солнечные лучи.

Мы с матерью присели на совершенно сухую к моему удивлению скамейку в оградке и затихли, точно сами умерли. В стороне глухо шумела трасса, по которой москвичи неслись на свои дачи, а в глубине погоста робко и неуверенно распевались какие-то птицы, то ли уже успевшие прилететь с юга, то ли остававшиеся здесь с осени…

– … Послушай, Петя, я давно хотела у тебя спросить, – нарушила тишину мать, и я сразу почувствовал, что зря она это затеяла. – Эта девушка, Оля, кажется, ты ничего о ней не знаешь? Как ее жизнь сложилась?

– Не знаю, – я, наклонившись, поднял с земли ветку и стал равнодушно тыкать ею в бугорки слежавшегося снега.

– А я все чаще ее вспоминаю, – мать продолжала развивать тему, которая, как ей, вероятно, представлялось, была для меня болезненной, в чем она на самом деле глубоко ошибалась.

– Ма, ну зачем ты об этом? – поморщился я и ткнул веткой в пожухлый сугроб с такой силой, что она сломилась посередине.

– Ах, Петя, –мать то ли вздохнула, то ли всхлипнула, –мне кажется, мы так виноваты, так виноваты перед тобой…

– Ма, ну не нужно, –буквально взмолился я.

Но, видимо, она долго собиралась с духом, прежде чем начать ворошить эту давнюю историю, а потому должна была выговориться:

– А если ребенок все-таки был… Или есть?

– Ой, да ладно тебе, – я смирился с тем, что мне придется испить эту чашу до дна, – какой ребенок? Если там что-то и было, она наверняка сделала аборт. Ни она первая, ни она последняя…

– Ой, что ты говоришь, что ты говоришь, Петя! – мать грустно покачала головой, но больше ни слова об этом ни сказала.

Мне стало ее безумно жаль. Бедная, ну зачем она так переживает о том, что случилось так много лет назад? Еще, небось, и Алку укоряет за то, что она проявила тогда особенное рвение. Выследила Ольгу возле общежития и устроила разнос под лозунгом: «Ничего у тебя не выйдет, милочка!»