Об этом годе окончание Петрова поста совпало с полнолунием, время молитвенное с астрологическим и, значит, дьявольским. Подобное схождение ничего доброго не обещает.

Через день народ всем селом выйдет на сенокос, а пока настаёт недолгая пора отдыха, когда мужчины отбивают косы, режут новые зубья для граблей, правят волокуши. Бабы варят крапивные щи, вроде те же, что в пост, да не те… Крупки сыплют погуще, но, главное, с сего дня щи будут скоромные, иначе сенокосную работу не управишь. Мясов, конечно, по кладовкам не осталось, да что толку в этом мясе, мясо пища лёгкая, от него только брюхо пучит, а сытости настоящей нет. Зато сало хозяйки толкут щедро, щи получаются жирные, что не продуешь. От такой еды в мужиках просыпается страсть телесная, и через положенный срок сенокосные детишки рождаются в изобилии.

Но у Парашевых мужики горячие, им телесное воздержание, что предписано в пост, невмоготу. Случалось и в самое строгое время согрешать, а уж по окончании поста, так непременно.

В избе темно, лампада задута, киот не просто задернут занавеской, но святые развёрнуты ликами к стене: а не подсматривайте! Слышен скрип, мерное хрипловатое дыхание. Павел толкнул в бок свою молодую жену:

— Маня, давай начинать. Батя уже начал.

Некоторое время слышна дружная возня, перемежаемая вздохами, затем всё затихло, кто-то из мужчин начинает похрапывать, за ним и второй. В ночной храпучей тишине с лавок поднялись две невидимые в темноте женские фигуры, неслышно ступая, вышли в сени, а там и в проулок. Луна, обещавшая полнолуние, ещё не выглянула из-за леса, но призрачное подобие света уже редило мрак.

Со стороны церкви донеслись мерные удары колокола. Полночь. Звонарь сейчас спустится с колокольни и уйдёт на покой, а часы и четверти станет отбивать сторож, который по такому случаю с колокольни не спустится. Нечего ноги топтать, к тому же, старик знает, что нынче за ночь.

— Ой, грех-то какой! — чуть слышно простонала Маня, перекрестившись на лунное зарево.

— Какой ишшо грех? — спросила свекровь.

— Муж-то меня поял, ещё полуночи не пробило. Значит, пост был не кончен.

— И что с того? Грех, да не на всех. Женщине нельзя мужу отказывать. Хоть в самый строгий пост захочет — изволь ложиться. Но грех не на тебе будет, а на муже. Это как на войне, убивают солдаты, а грех на генерале. А вот на луну креститься не след. Чать не солнце. А, покуда, невестушка, пошли. Самая пора настаёт.

Женщины, молодая и старая, стащили сорочки, оставшись вовсе безо всего, и вышли из проулка на широкую деревенскую улицу. Навстречу им от соседнего дома шагнула ещё одна обнажённая фигура.

— В добрый час, бабоньки!

— В добрый, в добрый!

Двинулись вдоль улицы, и, почитай, от каждого дома присоединялись к идущим голые женщины. У иной в руках печное помело, у кого-то ухват, но ни на ком ни единого клочка одежды. И кресты сняты и оставлены возле супружеской постели. Нонеча такая ночь, с крестом и молитвой — нельзя.

Не было среди вышедших ни единого парня или мужика, и детей не было. Девки незамужние в эту ночь спали крепко. С утра начнётся сенокос, там набегаются, с песнями и тары-барами, далеко за полночь. А сейчас — бабья ночь, только им можно не спать. Растелешившись выходили под лунный свет жёны, вдовы и солдатки, от самых молодых только на Красную сыгравших свадьбы, да стареньких бабушек, что в иное время из избы не вылезают. Село большое, и народу в нём много. За селом у выпаса сдвинули пряслины, затабунились на вытоптанной земле. Бабы, те, что поголосистей, завели в очередь:

Медленно, попарно, самозваные берегини пошли округ деревни, призывая благословение старых, запрещённых богов.

— Боже, дай жита! — восклицают идущие вдоль поля женщины, молитвенно тянут руки к вставшей над лесом полной луне, и благосклонно смотрит оттуда крылатый пёс Семаргл. Это его просят, чтобы ко благовремении был дождь, а на сенокос вёдро.

— Лидо, Лидо на чистой дороге!

Что за Лидо — позабытое имя, или просто заклятие, не скажет самая умудрённая старушка.

Рыжая луна поднялась уже высоко, диск её выбелило, лживый свет разливается над посевами, некошеным лугом, спящей деревней. В такую ночь сон на мужчин нападает беспробудный, и дети в зыбках спят, не ожидая материнских песен. Не спят одни собаки, но лая не слышно; иной кобель заскулит тихохонько и попятится в будку, гремя цепью.

— Колос в колос, волос в волос — не понять, то ли пашню заговаривают, то ли детям здоровья пророчат. Старухи того и сами не знают, когда учат молодок, говорят просто: «к добру». Хотя, никоим добром тут не пахнет: древние волхования жестокие. Мир в доисусовы времена был прост, но к законопреступникам пощады не ведал. Люди бывалые о том помнят.

По пыльной, уводящей в даль дороге шагал отставной солдат. В сказках у служивого всегда справная форма, новые сапоги, а иной раз — ружьё или барабан. По жизни такого не бывает. Слыхано ли где, чтобы воинское начальство оружие отставникам раздавали? Мундир поношенный оставляют, медали, кто заслужил, сапоги, хорошо, если не прохудившиеся, а то ведь иные только на опорки и годятся. Но у этого сапоги были справные, хозяин берёг их, предпочитая пылить по дороге босыми пятками, а сапоги держать за спиной на верёвочке. Шёл служивый неровной хмельной походкой, пошатываясь с одного края дороги до другого, но предусмотрительно держась подальше от канавы. Даже хмельным разумом он понимал, что опоздал к ночлегу и среди ночи никто его в дом не пустит, так что искал только какую сараюшку, где можно было бы укрыться от утренней росы.

И тут слуха его коснулось далёкое пение. Казалось бы, экое диво: бабы песни орут, но солдат встретился бывалый: чего сам не видал, о том слыхивал, и, секунды не мешкая, нырнул в высокую рожь и затаился там, чуть дыша. Бабьи вопли разом сбили хмель.

Голоса приближались, и вскоре вся толпа появилась перед деревенской оградой. Собирались бабы у прохода на выгон, а здесь были поля, и также точно тянулись осеки, чтобы скот не вздумал забрести в посевы. Пряслины на осеках были задвинуты на ночь, но женщины обходили село с внешней стороны, не обращая внимания на хлипкую загородку.

— Ходит Волот вдоль ворот, никому не отопрёт!..

Волот — грозный бог, ездит верхом на медведе и охраняет стада. Без него волки всех коров порежут, тем более что христианский бог — святой Егорий, волкам покровитель и помощи у него просить без толку. Хотя, и медведь корову задрать может. И по такому случаю, тётки чуть не плясовую завели:

— Ой, медведюшка-хозяюшка, ты не тронь мою коровушку!..

Солдат раком-раком уползал поглубже в рожь, ту самую, где в жатву оставляют клок колосьев «Волотку на бородку». Полз, а сам глаз не отводил; столько женского тела видеть не доводилось. Луна яркая — смотри, не хочу. Была бы у загородья одна бабёнка, а хоть бы и две, отставной солдат знал бы, что делать, а такая толпа, поди, живым не отпустит. Так что, глядеть — поглядывай, а хоронись получше.

И тут же невольный свидетель получил подтверждение, что правильно он укрылся во ржи.

— Вот ты где, стерва! — раздался хриплый голос.

По ту сторону жердяного заплота стоял расхристанный мужик. Был он в одном исподнем, голова взлохмачена, борода топорщилась веником. В руке — кол, выдернутый из плетня. Глаза налиты кровью и мрачно уставились на одну из женщин: остальных он, судя по всему, не замечал.

Лунный свет скрадывает краски, всё кажется двуцветным, но глаза явившегося мужика отсвечивали красным, словно у собаки.

— Я те покажу, как блудить!

Замахнувшись дубинкой, мужик полез через мешающие жерди. Преступница испуганно попятилась, прикрывая руками тугой живот, где часто бился не рожденный покуда ребёнок.