«Результаты труда учителя многомерны и всеобъемлющи,— говорил позже Петр Миронович.— Они практически воплощены во всем: и в общественном производстве, и в процессе науки, техники, культуры. Они незримо, но органично и постоянно находят свое отражение в судьбах и делах всех и каждого, в образе мышления и отношении к труду, жизни, характере понимания и выполнении нашими людьми своего патриотического и гражданского долга».

Машеров многократно повторял, что педагоги относятся к той категории специалистов, которые постоянно и без устали, с полной отдачей своих духовных и нравственных сил, опыта и знаний материализуют в труде своем связь поколений, формируют и обогащают человека, предопределяя завтрашнее будущее Отечества. В этом и благородное предназначение и высочайшая мера ответственности советского учителя, подчеркивал он.

Школа была и осталась для Петра Машерова святым местом, а учителя — вечными подвижниками.

II

Всем взрослым жителям деревни Ширки представитель района строго указал, назвав хату, собраться вместе. Крестьяне предчувствовали беду, шли на этот сход неохотно. Многие притворились больными, иные просто спрятались. Однако в целом сошлась добрая половина взрослых. Правда, большинство из них были старики и женщины. Но это, видимо, мало тревожило начальство. Оно не тянуло резину и тут же объявило, что следует немедленно образовать колхоз. Лысый и тощий человек из района бодро и радужно рисовал дальнейшую жизнь ширковцам.

— Лишь через коллективизацию всем откроется и богатство,— вещал он.— Единоличниками вы вечно будете нести трудную ношу.

— Своя ноша, как известно, не тяжела,— вставил Мирон Васильевич.

Не обращая внимания на колкую реплику, докладчик продолжал расхваливать колхозы и агитировать мужиков и женщин за их создание. Его больше не перебивали, но когда из президиума поступило предложение поднять руки, кто желает пойти в колхоз, охотников не нашлось. Воцарилось долгое тягостное молчание. Его нарушил Мирон Машеров.

— Дайте нам подумать,— желая оттянуть время, предложил он.

— Сколько? — грозно спросил представитель из района.

Крестьяне чесали затылки и думали. Прошло еще минут десять. Президиум нервничал, не зная, как лучше поступить дальше. Но всю аудиторию выручил бородатый старичок.

— До святой субботы, товарищи начальники,— сиплым фальцетом пропищал он.

— Ладно,— согласились в президиуме и распустили крестьян по домам.

— Пронесло,— крестились мужики и бабы, со страхом оглядываясь по сторонам. Как бы не так! Через три дня ранним утром, когда в Ширках еще видели сладкие сны, сюда нагрянуло сразу около десятка человек, многие из них были вооружены. Они, чертыхаясь и бранясь, сгоняли опять всех взрослых на собрание. На этот раз увильнуть было почти невозможно, ибо в каждый дом, не церемонясь, входили эти люди и выгоняли хозяев на сходку. Никакие причины во внимание не брались. Удрать и скрыться в огороде или овине тоже не представлялось безопасным. На всех перекрестках и около гумен стояли посты. Так что через час почти все ширковцы были насильно втиснуты в ту же избу, из которой они, крестясь, ушли несколько дней назад.

Еще задолго до этого злополучного собрания по селу и окрестностям поползли страшные слухи. Одни говорили, что через неделю всех женщин сгонят в одно место и они уже не будут хозяйками в собственных домах, другие утверждали, что каждый житель, независимо от возраста, станет получать лишь по полфунта хлеба. Но самым ужасным из всех предсказаний являлось неоднократное повторение об изъятии земли и скота. Что отберут наделы, лошадей, коров и сельхозпродукты, никто уже не сомневался в этом. По ночам везде слышался пронзительный визг свиней и блеяние овец. Это шел сплошной убой скота. У Машерова тоже имелись и овцы, и свиньи, и куры, и прочая живность. Мирон, не любивший крайности, пустил под нож лишь третью ее часть. По его подсчетам, если не соблюдать посты, то этого хватило бы на добрых два месяца.

«Дальше посмотрим. Будет день, найдутся и нужные решения,— мудро решил он.— Утро вечера мудренее».

Но не все односельчане обладали таким хладнокровием. Многие пришли на собрание, когда в их хлевах гулял только ветер.

— Кто в Ширках мутит воду и проводит контрреволюционную кулацкую линию?! — начал сразу наступать все тот же лысый активист.— Всех противников колхозного строя загоним в Сибирь или еще дальше! Понятно?

«Чего же тут неясного,— думал Мирон Васильевич.— Все, что нажито тяжелым трудом, следовало отдать собаке под хвост. Ни за какие там долги, ни за провинность, а просто так — во имя кем-то изобретенного, пропади он пропадом, колхоза! Кому первому пришла в голову коварная мысль создать такую штуковину? Уж, конечно, не мужику, истинному хлеборобу. Подобный бред мог родиться или у отъявленного авантюриста, или у заоблачного фантазера, который сам ни разу не держал плуга в руках».

Но от этих его дум суть не менялась. Жестоко пороли всех вольнодумцев и противников колхозов. Одного ширковца уже увезли в неизвестном направлении. И сколько ни пыталась его жена узнать, куда девали мужа, никто ничего не говорил. Пригрозили и другим крестьянам. Лично Мирону Машерову в сельсовете пообещали тяжелый налог или ссылку.

— Выбирай, грамотей, что тебе выгодно,— язвительно подметил полупьяный представитель Совета.— Если налог уплатишь, тут же обложим еще большим. Писать такие бумаги мы умеем.

В этом Мирон Васильевич не сомневался. Посоветовавшись с братом, которого тоже уже несколько раз психологически терроризировали, он решил не искушать судьбу. Также поступили и остальные крестьяне. Ширки стали колхозом, и, как шумно писала местная газета, крестьяне вошли в него исключительно добровольно.

— Разве бывает желанной смерть,— горько вслух вздыхал Мирон.— Она приходит незванно и насильно забирает свою жертву. Так пришли и колхозы.

Между прочим, эти правдивые слова вскоре обернутся для их автора бедой. А пока надо было искать выход, чтобы семья не голодала, ибо с налогом, коллективизацией сразу все подорожало. Не стало хватать самого необходимого. Хлеба и того негде было купить, и стоил он теперь бешеные деньги. Что касается мяса, масла или сала, их вообще нельзя было докупиться. Даже картошка стала дефицитом. Люди стали еле перебиваться. Трудно было и семье Машеровых. В ход было пущено семя, которое толкли в ступе и, мешая с картошкой и отрубями, пекли лепешки, из овса делали толокно, собирали лесные корнеплоды и растения. Спасала корова, которая давала в день более ведра молока. Вот оно и было целительной влагой, поддерживающей силы детей. Дарья Петровна продала все свои скромные, приобретенные в прежние годы, пожитки, купила на них несколько пудов муки и крупы. Мирон, выбиваясь из сил, работал по 14-16 часов в сутки, чтобы сшить и продать какую-либо вещь. Но покупателей стало мало, и очень трудно было сбыть сделанное. Чтобы облегчить участь родителей, старший сын забрал к себе на Россонщину Петра. Он и до этого помогал родителям, сколько позволяли возможности.

— Не пропадем, отец,— прижав к себе крепко Мирона Васильевича, говорил Павел.— Ведь нас теперь ужо четыре взрослых.

— Голод не считается ни с кем, дорогой сынок,— тяжело вздохнув, произнес Мирон Васильевич.

Это были тяжелые и тягостные годы не только для семьи Машеровых. Горе охватило миллионы крестьянских хозяйств. Их принудительно загоняли в своеобразное гетто, отнимая землю, лошадей и сельхозинвентарь. Более смекалистые мужики, бросив свои дворы, устремились в города, заполняя неустроенные бараки и приспособленные наспех времянки.

— Почему так бесцеремонно и грубо обращаются власти с людьми? — поинтересовался Петр у брата. Тот долго думал, не желая, видимо, вступать в откровенную полемику.

— Ты все думаешь, что я еще ребенок и мне нельзя доверять что-либо политическое,— бросил упрек брату Петр. — Все взрослые на каждом углу говорят о насилии и произволе районных начальников…