Наверху баламутит серыми клочьями влаги небо.
* * *
Над головой гремит первый раскат грома. Гроза…
Мир напоминает, что мне больше нечего в нём делать.
Я медленно отворачиваюсь и иду вниз, к реке.
3
Я стою на склоне высокого холма, прислонившись спиной к высокой стеле. Тьма ещё не выпустила её из своих липких объятий. Шершавый камень кажется холоднее космической пустоты, по капле вытягивая драгоценные крохи тепла. Мне холодно, но я не нахожу в себе сил оторваться от надёжной твёрдости застывшей страсти двух скал. Я смотрю на город. Он ещё не очнулся от сна, пусть и сияет многоцветьем искусственных огней. Это мёртвые огни. У них нет сердца. У настоящего пламени всегда есть сердцевина, вечно меняющаяся и оттого невообразимо прекрасная. Её можно потрогать, ощутить, прочувствовать частое биение маленькой страсти. В этих холодных огнях нет сути. А ещё нет в них души.
Лучи долгожданного солнца с трудом пробиваются сквозь плотную завесу дымчато-серого смога и освещают пустые улицы. Огни потихоньку начинают гаснуть.
Откуда-то с окраины доносится музыка. Грустная мелодия, рождённая отчаянием. Настоящая, живая музыка. В ней нет мертвелой бездушности электронных колонок, тихого гула звуковых колебаний, почти неслышимого шуршания заезженных чувств и смертельной скуки. Её исполняет живая рука. Я почти вижу, как дрожат сведённые судорогой пальцы, как прерывается сорванный тонкий голос.
«…когда отыграет оркестр, расплавится медь и умрёт дирижёр…»
Я невольно вспоминаю менестреля из того пахнущего гарью мира. Когда это было? Мир назад… десять… сто… не помню.
«…когда подсудимый обманет конвой и подпишет Судье приговор…»
Я отталкиваюсь от испещрённой поколениями надругателей каменной плиты и спускаюсь по едва различимой тропе вниз. В город.
Среди куч мусора, между чахлых едва живых зелёных деревцев и процветающей ярко-синей травы, различить её нелегко. И, тем не менее, она ведёт туда, в город. От покрывшейся трещинами старой стелы. Мимо двух поставленных вертикально гранитных плит с отбитыми краями. Мимо жалкой кучки растоптанных местных цветов, увязанных в маленький снопик грубой чёрной ниткой. Мимо вросшей по башню в землю лазерной танкетки, мимо торчащего под странным углом из земли ствола плазменной зенитной установки. Мимо всех этих странных и редких слов туда, вниз. В город.
* * *
Широкие улицы заполнены до отказа. Смердящие полупьяные толпы бесцельно бродят от одного конца города до другого. На улицах стоят автоматические киоски, раздающие пиво. Чтобы получить кружку достаточно вознести в глазок камеры хвалу президенту. Со стены каждого дома потёками патоки свисают флаги. Белые, чёрные, красные. Овальные. Прямоугольные. На углах стоят подозрительно легко одетые женщины с ярко размалёванными лицами. Проститутки. По главной улице… проспекту… неспешно ползёт колонна военной техники. На броне сидят солдаты в новых, с иголочки, мундирах. К их лицам приклеены жалкие дежурные улыбки. В тени транспарантов бдят бесстрастные политофицеры. Солнце печёт нестерпимо, даже сквозь не рассеивающийся смог. Безжалостные лучи отражаются от грязно-белой мостовой.
Чем дальше от центра, тем грязнее и неприятнее. Отовсюду веет терпким запахом близкой смерти и неуловимо-тонким ароматом жгучей ненависти. Стены окружающих лачуг размалёваны кислотно-пронзительными красками. Лозунги, эмблемы, ругательства. Вывески. Скользкие типы в штатском, предлагающие запретные удовольствия. Нейростимуляторы, порноиллюзии, дешёвые синтетические наркотики, плохо очищенный алкоголь. Тела, валяющиеся в уличной грязи. Блаженные улыбки на лицах. Ползущие по своим делам калеки. Мутировавшие уроды с четырьмя руками, двумя головами, хвостами, просящие милостыню в подземных переходах. Покосившиеся столбы остановок. Замызганные кабинки монорельса. Харкающие на пол люди с серо-стальным блеском в прищуренных глазах.
Космопорт. Ещё одно непривычное, отдающее кислым вкусом сбродившего вина слово. Непрестанный грохот космических кораблей. Вонь подтекающего ракетного топлива, перешибающая даже гнусные ароматы похотливой толпы людей. И нелюдей. Составленное из ржавых бочек покосившееся сооружение. Ярко раскрашенный небоскреб из пластали. Грубо намалёванная вывеска, три совокупляющихся тела и надпись: «Бар-дель “Розовая голубизна”».
Двое громил-имбецилов на входе буравят входящих осмысленно-круглыми глазами с вертикальными зрачками. У каждого в кобуре на поясе плазменный «Гоч». Бывшие берсальеры, крепко подсевшие на «пастилку счастья». Каждому осталось полгода жизни. Из них три месяца – растительной, без единого, даже самого краткого, проблеска разума. Если им не повезёт, и кто-то будет заботиться о них так долго.
Внутри гостей встречает сам хозяин. Уродливый толстяк с масляно-холодными беспощадными глазками. Редкое сочетание оттенков власти. Уродливое тело как оплывающая стеариновая свеча бесстыдно переливается за края корсета. Укреплённые на широком поясе антигравитаторы едва справляются с нагрузкой. На каждого из клиентов он смотрит как на принадлежащую ему вещь. В каком-то смысле так оно и есть: он владеет всей наркоторговлей в городе и половиной стоящих в порту звёздных кораблей.
На низком подиуме извиваются два существа неопределяемого пола. Голографические проекторы создают иллюзию райской кущи, и вокруг них порхают бесплотные обнажённые херувимчики. Розовые, мягкие, сладкие и доступные, как утверждает субвокальная реклама-внушение. И совсем недорогие.
В дальнем углу посадочного поля, почти за пределом армированных пласталью бетонных стен, с клубком упавшей на крышу квазиживой колючей проволоки, притулилась обшарпанная церквушка. Низкие купола как будто вдавлены внутрь чьей-то огромной лапой. В глубине помещения грязный дряхлый священник листает залапанные страницы какой-то книги. Дешёвый репродукт-пластик протёрся до дыр; слова почти неразличимы. Полсотни человек бьют лбами в пол, нещадно укрепляя свою веру. Они надеются после смерти предъявить её как членский билет привратнику местного рая. Над алтарём коряво написано: «Ва имя Бажественой Тени». В подземных помещениях несколько тысяч отчаявшихся людей готовятся стать монахами. Беженцы с далёкой планеты, охваченной пламенем священной войны. В двери каждой маленькой – не скрыться, не спрятаться от чужого взгляда – кельи врезано по окошку. Прозрачному только с одной стороны. И запирающемуся только снаружи замку. Время от времени по коридору проходит группа людей, вполголоса обсуждая достоинства и недостатки будущих рабов и предполагаемую цену на аукционе.
Крики, стоны, стенания. Знакомый аромат боли и страха. Почти осязаемые клубы унижения. Отточенные до остроты взгляда струйки ненависти. Искрящиеся дуновения мелкой власти.
Всё как в любом другом мире, который я посещал. Только, возможно, чуть более выраженное. Слегка увеличенное. Немного прибавленное. Более жёсткое и жестокое.
Неуверенное, но быстрое движение справа и сзади. Плотный ореол предвкушения окружает меня со всех сторон, не давая сделать вдох. Меня грубо хватают за плечо.
– Эй, <не выражаемое в доступных терминах понятие>, ты, крылатый, да тебя в зо-о-парк надо!..
На меня с пьяным восхищением смотрит механист. Иссечённое шрамами и язвами лицо. Биологическая часть страдает от многочисленных гнойничков, распространяя вокруг удушливый запах гниющего заживо мяса. Керамит и пласталь покрыты вакуумными организмами, постепенно разрушающими сверхпрочную структуру. Один из монокуляров отсутствует; обрывки оптического кабеля в пустой глазнице перемотаны чёрным изолятом. Рваные обноски скорее выставляют напоказ, чем скрывают уродливые изгибы некогда изящных обводов. Рваная дымка божественной сущности напрасно пытается укрыть покатые плечи.
