побудем пять минут людьми.

А ты — хотя бы сам собою:

как дома, «лунники» сними.

Сияет твой пиджак, о боже,

как обручальное кольцо.

Сказать: «Ни кожи и ни рожи…» —

нельзя,

ведь кожа налицо.

Ну, вот, разделся до рубашки.

Приостановимся пока…

Твои заморские подтяжки,

как лямки…

Но без рюкзака.

Слова на иностранной майке

(перевела с большим трудом

чужого трафарета знаки),

они гласят:

«Родильный дом».

Любой из нас ему обязан.

Я радуюсь, ведь дело в том,

что мог здесь быть вполне указан

совсем иной, хотя и дом.

Иди на свет к окну,

всего лишь

перешагнув одежд холмы.

Мы подсчитаем, сколько стоишь

ты в чистом виде,

без «фирмы».

Что сделали вот эти руки

за двадцать весен на Земле?

Ни чувства, ни раздумий муки

не отразилось на челе.

Вот голову и поломай-ка

(молчу про душу и про дух):

а вдруг роддомовская майка —

намек, что не готов продукт?

Глаза бессмысленные кротки…

Дошло хоть что-нибудь?

Едва ль.

А ну-ка, пеленайся в шмотки,

катись в роддом и дозревай!

…Визжали «молнии»-застежки,

а я вздыхала, потому

что встретила-то по одежке,

а провожу не по уму.

Исход подобного стриптиза

меня потряс, само собой.

И если здесь нужна реприза,

она, читатель, за тобой:

«Одел спецмайку из роддома.

Не все, как говорится…»

ПОСЛЕ ДИСКОТЕКИ

(Разгневанно-печальный монолог)

Пляска Витта?

Встряска века,

словно все сошли с ума.

Что такое дискотека?

Это светокутерьма.

Как в тюрьме, ты под конвоем:

вспышка с вышки каждый миг…

Даже если все завоем,

мы не перекроем их —

эти группы.

Эти группы

от неона так бледны,

что вполне сойдут за трупы,

что объелись белены.

Может, я не объективна?

Может, рано жгу мосты?

Шмоток тина,

слов рутина,

децибелы глухоты.

У любого поколенья

есть особый метроном,

но до белого каленья

век впервые доведен.

Глядя, как он, изгибаясь,

в пустоту металлом бьет,

Моцарт, грустно улыбаясь,

флейту вечности берет.

ВОЗРАЖЕНИЕ ГОРАЦИЮ

Истина в вине…

Гораций

Мой древний друг!

Мы не ханжи:

мы тоже можем выпить.

Но если рюмки, как ножи,

не грех из рук их выбить.

Содом создал еще Адам,

наш общий прародитель,

За будущий Эдем отдам

Олимп под вытрезвитель.

Хлебнули мы всего сполна.

Вам говорю, как брату:

«Не истина в вине —

вина

перед детьми…

К набату!»

КОММЕНТАРИЙ

К ОДНОЙ БИОГРАФИИ

С краской щек уверенно-бордовой

от наплыва небывалых сил,

сорока что тридцатигодовый,

голову, как шапку, он носил.

Все мешал в одно:

бетон с Мадонной

в сладком честерфилдовском дыму,

холостой (три раза разведенный)…

Как не позавидовать ему?

Не любил задумчивых и хилых.

Собутыльникам,

глядящим в рот,

скромно говорил:

«Я — скромный химик».

Вот кто впрямь от скромности

умрет!

Ах, широкий у него характер!

Он швырял купюры наугад.

Мой читатель,

нам с тобой не хватит

гонораров,

премий и зарплат.

Он давал уроки в ресторане,

веря в звездный век свой,

а не в час:

«Дело в шляпе, если есть…

в кармане,

делай «мани»,

делай лучше нас!»

Как рубаха,

был всегда распахнут

для него везде «служебный вход»,

но…

ведь деньги пахнут,

ох, как пахнут:

нафталин, и тот не отобьет.

А была ведь и у вора служба,

коллектив, уютный кабинет…

Дружит он теперь с пилою

«Дружба»,

этой дружбе длиться много лет.

* * *

На пятом десятке впервые

я вижу в лицо подлеца.

Ухмылки беззубо-кривые,

конечно, не красят лица.

Пусть с внешностью носятся снобы,

но бьют, все живое гася,

бессонные гейзеры злобы

оттуда, где были глаза.