Как-то на дружеских посиделках познакомилась она с филфаковской девушкой. Училась девушка на заочном, а сама была из Архангельска. Они с Анной сразу и намертво прикипели друг к другу на почве общих поэтических пристрастий. Во всяком случае, стихи известного поэта, рискнувшего поставить «на авось», они шпарили наизусть дуэтом и с одинаковыми интонациями.
Звали девушку Тая, и было у нее такое же чудное, как имя, мягкое, с широкими губами и ласковыми глазами лицо и мягкие белые руки. И завелась у них в Питере даже общая девичья компания с девичьими животрепещущими тайнами.
У Таи в далеком Архангельске была своя для Анны загадочная личная жизнь с встречами, расставаниями и прочей лирикой. И так Тае это все подходило с ее мягким отзывчивым телом и нежными, готовыми к объятьям руками, что, казалось, готовилось ей в этом самом Архангельске, где жили сплошь архангелогородки и архангелогородцы (каким же прекрасным при таком количестве небожителей представлялся Анне этот город!), непременное счастье.
И наконец, все утряслось, устроилось, и Тая вышла замуж, и, может быть, даже удачно. Этого Анна так и не поняла. И вот на одну из сессий на четвертом курсе Тая приехала из своего Архангельска уже с приличным животиком.
Встретились они на улице. Анна летела из библиотеки по Менделеевской к Неве, на автобус, а Тая шла в эту самую библиотеку. Анна издали приметила ее по характерной, немного вперевалочку, походке, тут же замахала руками, как ветряная мельница, и кинулась Тае на грудь.
Но до груди дорваться мешал как раз живот. Анна постояла, повосхищалась, погладила чуть шевельнувшегося под ее рукой Таиного ребенка, и они разбежались.
Потом Тая закончила учебу и наезжала в Питер только изредка. Она привозила фотографии сына Мишки: в разное время — разные, по мере роста, но везде на этих сначала черно-белых, а потом цветных фотографиях Мишка трогательно походил на свою мать. И ни разу Анне так и не довелось доехать до Архангельска. Был шанс — побег из дома (и ведь билет на самолет уже имелся!), но сорвалось. Приезды же Таи с сыном в Ленинград совпадали с ее в нем отлучками.
А через двадцать лет после своего рождения Мишка погиб в водовороте быстрой северной речки, спасая тонущего мальчишку. Вот и получилось, что почти видела она его и даже почти гладила всего один раз в жизни, да и то в животе у Таи, на Менделеевской линии Васильевского острова, в ясный солнечный день начала лета.
Помешала же Анне сбежать в Архангельск ее родная бабка, отцова мать. И было это в промежутке между брошенным «надежным» институтом и будущей Москвой. Но про Москву родители, да и сама Анна, еще не знали, а то, что институт вкупе с «верной» профессией так и остался несбыточной родительской мечтой, было фактом. И на этой почве Анна подвергалась всяческим домашним репрессиям, вынуждавшим лукавить, врать и выкручиваться. А силы и время тратить на это Анне стало жаль. Вот она и решила пуститься в бега.
Родители, естественно, были против. Но справиться с Анной своими силами не могли (паспорт с билетом на самолет Анна спрятала у подруги Катьки). Вот и вызвали на помощь «тяжелую артиллерию».
Бабка приехала накануне отлета, потребовала зареванную Анну на кухню, треснула кулаком по дрогнувшему столу и так крикнула: «Не поедешь, и всё тут!», что Анна с ужасом почувствовала: всё, и вправду не поедет. И не потому, что испугалась, плевать она хотела на угрозы. Чего такого могли ей в самом деле учинить, чего она не знала? Просто что-то, как в том столе, дрогнуло, сместилось внутри — центр тяжести, что ли…
Отцова мать, Лидия, женщина была решительная и властная, похожая на свое отдающее терпкой виноградной косточкой имя. Лидия рано испытала на себе бремя житейских невзгод и закалилась в них буквально до белого каления. Буквально потому, что в гневе лицо ее белело и винно-карие глаза тоже делались необъяснимым образом почти белыми, и было это настолько необычно и даже страшно, что противник тушевался и в конце концов отступал. И, что интересно, свойство это передалось сыну Лидии и даже отчасти Анне.
Когда-то Лидия жила вместе со своей старшей сестрой и родителями на Кубани, в славном южнорусском городе Екатеринодаре, поменявшем цвет и название, как сразу или постепенно всё вокруг, после тысяча девятьсот семнадцатого года. Замуж сестры вышли одна за другой за двух друзей, бывших офицеров. И одна за другой родили детей. Старшая — сына, а младшая — дочь.
И жили они хорошо, пока в двадцать седьмом году не арестовали мужа Лидии. «Слишком громко белогвардейские песни пел», — скажет спустя годы острая на язык Лидия.
И осталась она одна с дочкой на руках и сыном в животе. И пять лет Лидия крутилась как могла: шила на заказ, в кинотеатре тапером работала и за мужа ездила хлопотать в Москву.
Через пять лет мужа выпустили, а потом, ближе к тридцать седьмому, еще раз посадили. То ли опять спел что-то не то, то ли для профилактики, тогда так было со многими, кто уже сидел однажды.
И Лидия опять ездила и хлопотала. И в одну из таких поездок у кого-то из дальних московских родственников познакомилась со своим будущим вторым мужем: Тадеуш (на русский лад Фадей, а по-домашнему — Федя) был поляком, бежавшим в конце двадцатых от усатого Пилсудского в Советский Союз, аккурат к другому усатому.
И вот он со свойственной его племени горячностью влюбился в богатую своей южной красотой, но измученную жизнью Лидию. И очень правильно и к месту сказал, что хочет заботиться о ней и ее детях и просит стать его женой.
А чуть раньше дошли до Лидии правдоподобные слухи о том, что на далеких северных поселениях завелась у ее мужа другая семья. Это и решило дело.
С Фадеем Лидии зажилось намного легче. И в конце концов, она его полюбила и была ему преданной женой. Профессия у Фадея на детский Аннин слух была немного смешная и, несмотря на мужское окончание, как бы женская: бухгалтер. Но в этой смешной на слух профессии Фадей оказался просто богом. И советская власть посылала его на самые важные народно-хозяйственные стройки коммунизма. И побывала с ним Лидия и на Урале, и в Эстонии (там уже после войны). А к моменту рождения Анны они уже прочно обосновались в трехэтажном особнячке на Обводном канале, между Московским и Измайловским проспектами.
Там, на втором этаже, в большой коммунальной квартире с коммунальным же котом Васькой, была у них большущая комната с двумя угловыми окнами: на маленький сад и во двор. Посередине комнаты стоял стол на дубовых ножках, в глубине двуспальная кровать, у стены — сервант со множеством всего красивого хрустального и серебряного и высокое трюмо, за которым, сидя на низеньком пуфике, Лидия причесывалась, подняв к голове свои красивые полные руки.
И еще лаково мерцало у стены, между сервантом и трюмо, темно-желтое пианино, на котором Лидия по вечерам, придя с работы (она тоже стала бухгалтером), играла с характерной таперской экзальтированностью Шопена, а под настроение даже напевала известные романсы и песни, в том числе и «Подмосковные вечера». Вот эти самые «летние подмосковные вечера», которые нельзя забыть, видно, здорово запали Анне в душу.
В семье почему-то считалось, что дед Фадей не был красивым. Ну, это разве что рядом и по сравнению с роскошной Лидией. В любом случае, Анне так не казалось.
Дед Фадей умер, когда ей было шесть лет, поэтому в памяти осталось только то, что она любила его, и еще морозный запах мужского одеколона.
И еще остался семейный портрет, на котором Фадей в строгом костюме, при галстуке и в круглых, нарочито бухгалтерских очках, стоял позади сидящей в кресле Лидии. И было на ней нарядное крепдешиновое темно-синее в белый горох платье, и рука Фадея надежно и нежно лежала у нее на плече. А по бокам сидели сын и дочь Лидии.
И было в этом доме даже после смерти Фадея хлебосольно и надежно, и, как говорила Аннина родня с другой стороны, «кое-что имелось». Настолько «имелось», что позже в трудном и голодном конце восьмидесятых, Анна разносила по комиссионкам то одно, то другое, и это помогло как-то продержаться до лучших времен. Да вот только от того, что «имелось», очень скоро ничего не осталось.
