И вдруг Анна поняла, что Стаса везут в ту же самую больницу, где девять месяцев назад родился их сын. Она увидела холодную гулкую палату реанимации и ослепительную лампу над столом, куда осторожно переложили Стаса. И она закрыла глаза от этого невыносимо яркого света и увидела огненные сполохи, как тогда, на берегу. И еще целых полчаса Стас был песком, который медленно просачивался сквозь ее подставленные тщетные руки. А потом все кончилось.

Ближе к вечеру раздался звонок, и Варвара Михайловна сказала, чтобы Анна приходила, что они ждут ее.

Стоял ясный и теплый майский день. Она шла тем маршрутом, которым обычно ходили они со Стасом. Она шла и вдыхала, и впитывала, как губка, каждую его частицу, оставшуюся в этом пространстве, чтобы все оставить в себе.

Варвара Михайловна обняла ее, и так, покачиваясь, они постояли немного в коридоре. Потом стали на кухне пить горячий чай. Есть Анна не могла, потому что спазм, сдавивший ее горло вчера утром, никак не проходил.

Потом пришла соседка, чтобы пособолезновать, как полагается, ведь она «знала Стаса совсем еще мальчиком». Соседка с некоторым даже удивлением смотрела на Анну, «молодую вдову», как станет рассказывать она потом соседкам. А та, вразрез с общепринятыми представлениями, не плакала и не голосила, а тихо сидела в углу, между подоконником и столом, на обычном месте Стаса, и все будто к чему-то прислушивалась. Правда, «была очень бледненькая».

Соседка сидела с ними и пила чай, а потом проговорила, сочувственно глядя на Анну, что «все это, конечно, ужасно, моя милая», но «время залечивает все раны». И тут Анна стала еще сильнее белеть лицом, а Варвара Михайловна замахала на соседку руками и сказала, что ей лучше уйти.

Цветы они решили купить завтра утром, а сегодня надо было раздобыть где-то черный платок для Анны. У Варвары Михайловны был свой. А единственное черное платье из легчайшего тонкого крепдешина висело у Анны в шкафу. И она вспомнила, как Стас месяца два назад, когда они наконец-то, оставив ребенка на попечении его родителей, вместе «вышли в люди», в театр, сказал, увидев ее в этом платье у зеркала, что черный ей к лицу. А потом они еще долго стояли в прихожей и целовались так, что ей пришлось потом заново краситься. И вот все это Анна вспомнила и подумала, что это черное платье она теперь будет носить долго. И зачем он тогда сказал про черный цвет…

Нужную кружевную накидку они нашли в ближайшем универмаге, и Анна обрадовалась, что все, значит, будет как положено.

Потом они долго закупали продукты для поминок и купили почти все, что хотели, потому что с продуктами уже было значительно лучше.

Часам к шести приехал Кирилл, привез водку и еще продукты. Потом Анна попросила отвезти ее в церковь на Воробьевых горах, ее любимую, маленькую, полыхающую изнутри жарким сусальным золотом. Вместе с Кириллом они отстояли вечернюю службу и заказали панихиду по Стасу. И потом из теплого золотого марева церкви вышли в теплый золотой закат, опоясавший горизонт. И Анна сказала, что еще немного побудет здесь, а Кирилл пусть не волнуется и уезжает. Завтра они увидятся. Прощаясь, Кирилл сказал, чтобы о долге она не думала. Долга нет. И Анна благодарно кивнула.

На следующий день все пошло по заранее расписанному сценарию. Только самое утро еще принадлежало ей. И этим утром она вместе с родителями Стаса пришла в больницу. И это действительно была та самая больница, в которой родился их сын. Анна обошла ее кругом. Окна корпуса, где находилась родильная палата, были как раз напротив кардиологического отделения, где Стас какое-то время еще был жив.

Их со Стасом разделяла узкая березовая аллея. Только сейчас листва была еще нежно-зеленой и клейкой. Анна постояла, обдумывая эти два, оказывается, связанные пространством, но разнесенные во времени события. «Да плевать на это время, — решила про себя Анна. — Пусть все существует одновременно, так легче».

Во дворе у морга собралось много народу. При виде Анны все повернули головы в ее сторону. А она шла по этому залитому ослепительным солнцем двору, пока не остановилась на границе света и тени, отбрасываемой зданием морга. И дальше она помнила только свет.

Потом было отпевание в кладбищенской церкви. И голос батюшки сначала ее успокоил, а потом погрузил в нежное, как дрожащее пламя свечи, оцепенение. Прощаться она подошла первой. Она стояла над Стасом, и теплый воск с ее свечки капал на его спокойно лежащие ладони, которые и сейчас повторяли форму ее лица. Потом на них стали капать ее слезы. А потом она наклонилась и стала целовать его руки. И были они теплые и соленые.

Поздно вечером Анна вернулась к себе, не поддавшись на уговоры Варвары Михайловны остаться. Дома она все еще была ближе к Стасу.

Она навела порядок на письменном столе, потом приняла горячий душ и надела рубашку Стаса, ту, что все еще висела на спинке стула. Потом легла в расстеленную еще им постель и опять попала головой все в то же углубление от головы Стаса. Она лежала и чувствовала только тяжесть, тяжесть земли, которой сегодня его засыпали. Потом она заставила себя думать, что это тяжесть Стаса, которую она так любила на себе ощущать, и от этой тяжести ей стало легче. И тогда она заснула.

Через неделю приехали ее родители и привезли Павлика, и несколько дней родители с Павликом жили у родителей Стаса. Анна же оставалась у себя и из дому выходила редко. Она отодвинула все, что мешало ей сосредоточиваться на своем состоянии, на том, что происходило с ней без Стаса и в то же время вместе с ним. Потом родители уехали, но Павлика Анна домой не забрала. Потому что ребенок тоже мешал ее отсутствию здесь и присутствию совсем в других местах.

Она по-прежнему чувствовала, что нужна Стасу.

После девяти дней Анна принялась разбирать его бумаги. Перевод книги оказался законченным почти полностью. Только последняя глава оставалась в черновике. Но Марина, та, с которой Стас разговаривал на балконе, после первой их ночи в Пицунде, сказала, что все просмотрит и окончательно подготовит к публикации.

Спустя месяц позвонила хозяйка квартиры и сказала, что ее торговое представительство закрывается и скоро она возвращается в Москву. Неделю Анна не спеша переносила вещи к родителям Стаса и к приезду хозяйки полностью освободила квартиру.

Жить с людьми, даже если ими были его родители, оказалось трудно, почти невозможно. Они разговаривали, включали радио и телевизор. Правда, делали они это в основном только для того, чтобы отвлечься от горестных мыслей. Анна же, наоборот, чувствовала, что чем больше она в тишине думает о Стасе, тем медленнее течет время, которое их разделяет.

Иногда ей удавалось сосредоточиться настолько, что время почти совсем останавливалось, и она уже могла различить сухое поскрипывание пляжного песка, крики чаек и даже чувствовала, как припекает солнце и пахнет древесная смола. И ей оставалось только сделать шаг назад и наткнуться спиной на идущего следом Стаса.

В конце лета вышла книга, которую переводил Стас. Пришли Марина и Кирилл, и они вместе отметили это событие.

Каждое воскресенье родители Стаса ходили на кладбище. Анна — нет. Но они не осуждали ее за это. Почему она должна была думать, что Стас там. Это ей только мешало продолжать любить его.

Когда-то, в тот месяц, когда они, бездомные, слонялись по холодной Москве, на Анну вдруг нашло озарение: она ясно поняла — источник ее любви не в Стасе и не в ней, а находится он где-то отдельно и выше и вообще принадлежит не им.

И теперь она точно знала, что так оно и есть. Потому что источник их любви остался все там же, будто ничего не изменилось с уходом Стаса.

Спустя полгода умер Александр Иванович. Хотя ему не было еще и шестидесяти пяти. С утра поехал на работу, а днем позвонили уже из больницы: ему стало плохо в метро. И опять они сидели с Варварой Михайловной на кухне, и пили горячий чай. И Варвара Михайловна, качая седой головой с развившимся перманентом и как-то изумленно заглядывая Анне в глаза, спросила: