В марте она поняла, что беременна. Стас радовался, целовал ее живот, говорил, что она просто умница, что он должен наконец познакомить ее с родителями, тем более что «она» уехала и больше, скорее всего, не вернется. Идти Анна никуда не спешила. И не только потому, что там, у его родителей, еще совсем недавно обитала «такая Светочка». Родителей Стаса она заранее любила уже только за то, что они не уговаривали его «сохранить семью». Но подобная смена караула из жен казалась ей немного поспешной и в известной мере смешной. Служенье муз, знаете ли, не терпит суеты. Поистине, прекрасное должно быть величаво. Так она про себя, вслед за поэтом, решила.

Чувство ее к Стасу было настолько самодостаточным и полным, что не требовало никаких общепринятых приложений вроде «знакомства с родителями», «обмена кольцами* и тому подобных формальностей. И еще: она была пока не готова к тому, чтобы делить Стаса с кем-то, пусть даже с его собственными отцом и матерью. Она хотела владеть им безраздельно, потому что сама отринула от себя все, что не было им.

Все последние дни марта чувствовала себя Анна неважно. Тянуло внизу живота, были и еще кое-какие тревожные признаки, про которые сведущая Ленка сказала, что «это неправильно, так быть не должно, и вообще надо скорее к врачу». Что «это неправильно», Анна и сама понимала, но к врачу идти страшно боялась.

Неулыбчивая докторша с маленькими ловкими руками устало вздыхала и скидывала Анне на живот юбку, которую та все пыталась натянута себе хотя бы до колен. Наконец рассердилась и прикрикнула. Не могла же Анна признаться ей, что первый раз пришла на прием к «такому» доктору.

Осмотр закончился. Сдернув с рук перепачканные кровью перчатки, докторша спросила, хочет ли Анна сохранить ребенка. От ужаса Анна чуть не рухнула с пыточного холодно-металлического кресла. Хочет ли она? А что, есть какие-то варианты? «Ну, видите ли, — докторша смотрела на нее с сочувствием, — если вы хотите попытаться сохранить ребенка, вам надо обязательно лечь в больницу».

Шаткая, словно карточный домик, лексическая конструкция «хотите попытаться сохранить» совсем добила Анну. Она сидела с Ленкой в мрачном, холодном, как преисподняя, коридоре женской консультации, теребила в руке больничный лист и думала, что же делать.

Сначала она мучилась обидой за себя: вот, все кругом рожают, да еще после абортов, и ничего, даже «эта Светочка» умудрилась родить, не будь дурой. А она что же? Не может справиться со своим исконным делом и сейчас должна обрушить всю эту женскую ненужную мороку на бедного Стаса? Потом она стала мучиться обидой за Стаса: ведь она может потерять его ребенка… Он дал, а она теряет.

Но и эта обида за Стаса была, по сути, обидой на себя.

Наконец, под неодобрительный ропот Ленки, Анна изложила свой план: она сядет в поезд и уедет в Питер. Там она сама как-нибудь справится. Или не справится. А Стасу надо работать, а не таскаться по больницам. Ему скоро перевод сдавать в издательство, да и с разводом нервотрепки хватает.

— Может, ему удовольствие доставит за тобой поухаживать? — Ленка пыталась отвратить подругу от идеи отъезда. — И вообще, что ты ему скажешь?

— Скажу, что захотела к мамочке под крыло, немного отлежаться. Все, решено, Ленуся, и не трави душу. Очень тебя прошу, смотайся на вокзал, возьми билет на завтра, на дневной. У него как раз лекции. И хорошо. Не надо, чтобы он меня провожал. Лишние слезы. А я сейчас поеду домой, лягу. Живот болит, намяла она меня, как тесто.

К приходу Стаса Анна немного отлежалась и повеселела. Может быть, помогли таблетки, выписанные докторшей. Совсем вечером приехала с билетом Ленка. Стас с удивлением посмотрел на Анну.

Ничего про свое намерение ехать в Ленинград она ему не говорила. Боялась, вот и тянула до последнего.

Пока Анна на кухне накрывала чай, Ленка вкручивала Стасу про то, что «в определенные моменты, знаешь ли, женщине лучше побыть немного дома, с матерью», и прочую литературную чушь. Уж что-что, а пудрить мозги Ленка умела профессионально. Стас вроде бы даже поверил. Во всяком случае, лицо его немного просветлело и глаза перестали с тяжелым беспокойством следить за каждым Анниным движением.

Он посмотрел на часы и с досадой сказал, что так поздно он не найдет себе на завтра замену и, значит, не сможет проводить Анну на вокзал. На что Ленка быстренько заявила, что не стоит беспокоиться, Анну она проводит и посадит на поезд в лучшем виде, а потом обо всем доложит Стасу. Анна радостно закивала, точно все это было импровизацией, а не тщательно продуманным планом.

— Правда-правда, видишь, как все славно складывается! А я, как приеду, сразу же тебе позвоню. В десять вечера я уже буду дома.

Стас опять с досадой мотнул головой, поскольку справедливо полагал, что дом Аннин находится там, где он. Но перспектива завтра же услышать ее голос несколько примирила его с обстоятельствами.

Он притянул к себе Анну, посадил на колени и стал гладить ее живот. Ленке лицезреть эти тихие семейные радости было ни к чему, у нее и своих хватало, поэтому она с чувством выполненного долга отправилась домой, сказав, что завтра около двенадцати за Анной заедет и пусть Стас ни о чем не волнуется.

В Питере дела пошли совсем не так, как надеялась Анна. Переполошившаяся родня со своими такими лишними сейчас советами и жизненными сентенциями ее только раздражала. И вообще, ничего само собой не утряслось и не образовалось, а стало только еще хуже, и уже вечером следующего дня ее мать, украдкой вытирая слезы, звонила в неотложку.

В сумерках Анна даже не рассмотрела, куда ее привезли. Она только поняла, что маленькое двухэтажное здание больницы находится не слишком далеко от центра города.

В приемном покое народу не оказалось, но весь первый этаж был забил- женщинами от семнадцати до сорока. Из обрывков их разговоров Анна поняла, что попала в абортарий, и так перепугалась, что чуть было не удрала прямо в халате и тапочках.

Но появилась кругленькая нянечка в завязанном под подбородком цветном ситцевом платочке и повела Анну на второй этаж по мраморной пологой лестнице. Морщинистое спокойное лицо нянечки, а в особенности ее туго накрахмаленный и ладно повязанный платок немного успокоили Анну. Поднимаясь по лестнице, она даже развеселилась: на широкой площадке между первым и вторым этажами, оттеняемый траченной молью красной бархатной драпировкой от стены, стоял бронзовый бюст вождя мирового пролетариата с отполированной до блеска прикосновениями сотен женских рук лысиной. То есть аккурат между абортарием и гинекологическим отделением, в нескольких шагах от помещения с табличкой «Смотровая»…

Такой домашний советский абсурд немного отвлек ее от тяжелых мыслей, а большая, на двенадцать коек палата даже понравилась абажурным светом свисающих на длинных шнурах ламп и тихим, умиротворяющим воркованьем по углам: здесь женщины лежали на сохранении.

Анне досталась свободная кровать возле единственного узкого, но довольно высокого окна. За окном этим сгущался сумрак, полоса света выхватывала только тополь, сквозь верхушку которого проглядывали не до конца погасшее апрельское небо и одинокая звезда в нем.

Ей поставили капельницу, дали лекарства и сказали, что завтра будет врач. А скоро пришла нянечка и погасила свет. Отбой наступал здесь ровно в одиннадцать. Анна лежала и видела черно шевелящиеся ветви тополя, звезду, то возникающую, то ныряющую назад, в мелкую, едва нарождающуюся листву, и ничего, кроме оглушительного одиночества и сознания несправедливости всего сейчас с ней происходящего, не ощущала. Даже любовь ее к Стасу как бы притупилась. Так притупляется одна боль под наплывом другой, более сильной.

Так она лежала и, наверное, начала уже засыпать, потому что звезда за окном вдруг разрослась в целое звездное небо, ветви тополя превратились в летящие ночные облака а зачаточный шум тополиной листвы стал шумом прибоя, и все вдруг оказалось так как было четыре месяца назад, на море, когда в мире ничего не было, кроме ее любви к Стасу и его любви к ней.