Ширванский хан Мустафа, как самый продвинутый в местных раскладах, сказал, что, пока там клеврет персидского шаха Мустафа-ага, местные сдаваться побоятся. Шурин согласно покивал. Да, сам Мустафа-ага — это ёксель-моксель. Не будут сдаваться.
— Алексей Петрович, заряди пару пушек ядрами и бабахнете по воротам. Только в стену не попади. Красиво же сделана. Мало ли, может самим пригодится.
— Есть! — Ермолов убежал к пушкарям, а Брехт нашёл врачей и, вздохнув, поведал им про поносника корнета. Прямо все и ломанулись сразу к кустам.
— Стоять! Один. И руками не трогать, расспросить только. И передать лекарства, без лекарств не ходить, зачем два раза рисковать.
— Обязанность врача обиходить больного, — выпятил подбородок профессор Иоганн Иаков Биндгейм.
— Хрена с два, в такой ситуации обязанность врача не допустить эпидемии. Вы положите на чаши весов одну жизнь и эпидемию в четырёхтысячном войске. Из-за любви к ближнему погибнут сотни дальних. Этого добиться хотите!? Не прикасаться, близко не подходить. Расспросить и передать отвары и настойки. Фон Плеве и то сообразил карантин устроить, а ведь не врач.
Чугунные шарики двенадцатисантиметровые с первого выстрела крепкие ворота с многослойным деревом и железом не вынесли. Щепки брызнули во все стороны и завопили за стеной. Даже из ружья пальнули несколько раз. Но Ермолов разместил пушки в полукилометре от стены, и пули из гладкоствольных ружей вреда никому не причинили, на местном слабом порохе, скорее всего, просто не долетели.
Вынесли ворота с третьего залпа. Видно было в трубу, что за ними кучкуются защитники. Ну кто так воюет?! Они что ждут, что мы на приступ пойдём? Наивные чукотские юноши. Тут ни Суворова, ни Кутузова рядом нет, чтобы людей на подвиг вдохновить.
— Алексей Петрович, продолжить стрелять по воротам.
Бабах! И вой за воротами, в защитников врезалось два ядра, отрывая им ненужные конечности.
Бабах! И снова вой. Там думают, что убитый ядром в рай попадёт к гуриям?
Бабах! Ну, наконец, разбежались. А потом и рубахой чьей-то замахали.
— Алексей Петрович, пушки эти две снова зарядите. Медленно, демонстративно, чтобы из города видно было.
— Есть, Ваше Превосходительство.
Брехт дал защитникам насладиться слаженной работой расчётов двух орудий и только потом подозвал Ширванского хана Мустафу и Баграта Шогенцукова.
— Давайте прокатимся до ворот, расскажем товарищам обстановку. И сами новости послушаем.
Событие тридцатое
В любви и на войне одно и то же: крепость, ведущая переговоры, наполовину взята.
Маргарита Валуа
Клеврет? Слово-то какое красивое. Ещё бы знать, что оно значит. Нет, так-то понятно. Что-то наподобие злого помощника. Хотелось до корней докопаться.
Мустафа-ага был тучен и пузат, под халатом даже титьки приличные виднелись. Он понимал, что сила на стороне этого огромного русского генерала, но природная спесь не давала ему это понимание принять.
— И тебе привет, дорогой. Как здоровье шаха? Я слышал он отлично играет в шатрендж (шахматы), хотелось бы сгонять с ним партеечку, — Брехт не знал, что делать с этим сборщиком налогов. Может, если прямо сейчас его убить, то город бросит дурить и сдастся.
— Как посмел ты, гяур, напасть на подвластный моему господину город? Ты знаешь, что такое «чуб хурден»?
— Нет, брат, поясни?
— Я вазург, а не брат тебе, а чуб хурден — это «съесть палку» или быть побитому палками. Ты хочешь отведать палок, гяур?
Вечер перестаёт быть томным.
— Ладно, давай так, «небрат» вазург. Вы сдаётесь, и я по доброте душевной и из человеколюбия вас отпускаю с пушками и знамёнами и даже с деньгами, что ты собрал. Ты летишь к хану, рассказываешь, о том, что хан Дербента напал на подвластные шаху города. Потом он приходит с войском меня покарать. А тебе он, после того, как меня покарает, и кишки мне набьёт шекинской землёй, которую я посмел осквернить своими гяурскими сапогами, выдаст орден и отдаст весь Азербайджан. Будешь начальником провинции. Как предложение?
Выслушав перевод, Мустафа-ага засмеялся. Не деланно так: «Ха-Ха-Ха», а весело, вот так: «ха-ха-ха».
— Зиллэ-Султан так и поступит, он прикажет набить твои кишки землёй, — и хотел было гордо развернуться.
— Стоять! — Брехт выдал басмачу хук справа, потом ногой пнул по причинному месту вышедшего вместе с агой перса в кольчуге и врезал ему коленом в пятачок, когда тот согнулся.
— Анестезия, — пояснил он впавшему в столбняк Баграту. — Кто этот страшный Зиллэ-Султан?
— Не… Не… Не знаю.
— Эт, двоечник, правильно тебя из того медресе выгнали. Пошли.
Пётр Христианович наклонился над Мустафой-агой, взял его за шиворот и поволок по дороге от города. Сзади, на стенах, пребывали в прострации не долго. Успел шагов десять Брехт всего сделать. Поднялся вой и в ворота полезли невер… , тьфу, правоверные.
— Огонь! — Князь Витгенштейн махнул рукой.
Бабах. Слабенький залп, что такое два ядра, но преследователям хватило, отпрянули на время. Потом снова завопили. Брехт ускорился, не побежал, все же знают, что вид бегущего генерала в военное время вызывает панику. На широкий шаг перешёл.
— Триста тридцать три! — прокричал Емельян и двенадцать пуль нашли ровно двенадцать жертв.
Всё, больше никто никуда не бежал. Плохо. Пётр Христианович прямо чувствовал, как со стены ему между лопаток стрелок целится.
Бах. Выстрел раздался не позади, а от группы егерей, в балахонистых зелёных костюмах. И дальше защёлкали, заставляя всех стрелков противника или свалиться со стены мёртвыми, либо залечь за зубцами. А тут и помощь подоспела. Двое мариупольских гусар на конях подлетели, один перехватил агу этого, а второй прикрыл конём Брехта. Через минуту всё успокоилось, они отошли на расстояние для малокалиберных гладкоствольных ружей недоступное и к тому же стрелять особо никто и не лез. Егеря устроили что-то типа конвейера. Одни стрелял, другой целился, третий заканчивал зарядку штуцера, двенадцатый только её начинал. В воздухе всё время была пуля. При этом егеря не стояли колом в дыму, а перебегали с места на место, выныривая из плотного облака порохового.
— Отставить! — гаркнул, что есть мочи, Брехт. Угробят же ружья, там уже все нарезы свинцом забиты. Разорвёт к чёртовой матери. Ещё и сами без глаз останутся. Зачем ему двенадцать безглазых преподавателей физкультуры и шагистики.
Егеря услышали, вынырнули из очередного бело-серого облака и трусцой ушли на недосягаемое для врага расстояние.
— И что теперь, Петер-хан?! — попытался изобразить сердитость шурин. — Так нельзя вести переговоры.
— Подождём.
Событие тридцать первое
Переговоры без оружия что музыка без инструментов.
Фридрих Великий
— Ваше превосходительство, да как же так! Это же переговорщик! Парламентёр. Это урон чести, — кинулся к Брехту ещё и майор Эрнст Георг фон Плеве.
Весело, и это говорит ему немец. Рассказать ему, что ли, о шести миллионов истреблённых евреев и двадцати семи миллионах граждан СССР убитых во время Великой Отечественной?
— Урон чести — это когда холощённый урод жирный обещает побить палками генерал-лейтенанта Российской империи. Если он может позволить себе оскорбить генерала и отдубасить его палками, то не есть ли это и оскорбление нашего Государя Александра Павловича? А ещё он обещал всех нас убить и кишки наши этой землёй набить, которую мы оскорбили своими сапогами из свиной кожи, — ладно, про кожу не говорил, но чего не усугубить-то? — Или вы майор стерпели бы оскорбление Государя и себя лично от этой жирной рожи кастратной?
— Кхм, — майор пыл наступательный унял. — Государя? Но он же переговорщик?
— Нет, он не переговорщик. Переговорщики выходят на переговоры, а этот вышел оскорблять меня, Государя императора, и грозился всех нас убить. Какие же это переговоры?
