Если меня когда-нибудь попросят назвать точную дату моего превращения в жалкое дрожащее существо, я не смогу этого сделать даже под страхом смертной казни. Человека нужно долго, упорно, методично уничтожать, чтобы он, как я сейчас, забился в угол туалета между раковиной и ванной.

На полу так и стоит открытая бутылка моющего средства для кафеля, шумит вода, губка, которой я с утра начала мыть раковину, потерялась где-то в коридоре. В последнее время от скорости, с которой я передвигаюсь, зависит мое здоровье.

Изящно изогнутая, позолоченная дверная ручка давно перестала дергаться и зловеще белеет на фоне темного дорогого дерева. Я с трудом отрываю от неё взгляд и пытаюсь пошевелиться. Шея затекла, спина начала болеть, суставы коленей задеревенели.

Кое-как поднимаюсь на ноги, поморщившись, гляжу в зеркало. На левой скуле виднеется лиловый припухший синяк. Завтра все будет только хуже, и снова придется надевать темные очки. Пару раз согнув и разогнув правую руку, убеждаюсь, что на этот раз обошлось без переломов. Облегченно вздыхаю. Я сняла гипс лишь два месяца назад, не хотелось бы надевать его снова.

Закрываю воду, выжимаю тряпку, завинчиваю крышку на моющем средстве – делаю все это машинально и прислушиваюсь.

В давящей, звенящей тишине различаю отдаленный шорох страниц. Муж просматривает документы. Дверь кабинета хлопнула больше часа назад, но выйти из ванной комнаты я осмеливаюсь только сейчас.

Аккуратно, стараясь не издавать звуков, иду в спальню.

Пасмурный день заколдовал комнату в темные тона, разогнал по углам тени, и они затаились там, как недобрые ночные создания. За окном начинается дождь. Это означает, что к вечеру у меня снова будет мигрень, и мое состояние наверняка ухудшится. Никому не идет на пользу падение с табуретки и удар в челюсть.

Неслышно прохожу по великолепному ковру, покрывающему пол вглубь комнаты, к зеркальному трельяжу на изогнутых ножках и опускаюсь на расшитый золотистой нитью пуф. Осматривая расцветающий на скуле синяк, думаю только о завтрашнем дне. Как я покажусь на работу в таком виде? Андрей никогда не трогал лицо, сегодня он был слишком зол, чтобы целиться.

За девять лет совместной жизни я научилась определять его настроение по звуку поворачиваемого в замочной скважине ключа. Бывали дни, когда я даже успевала закрыться в ванной или на балконе – там, где дверь запиралась изнутри. Обычно я оставалась там до глубокой ночи, пока муж не ложился спать, а после того, как он в прошлом январе подпер дверь шкафом, я научилась хранить на балконе теплую одежду.

Останавливаю взгляд на своем отражении в зеркале, долго смотрю на себя, пытаясь понять, что в моем лице настолько меня отталкивает, а потом понимаю – глаза.

Большие, некогда красивые, цвета спелой летней вишни, но выражение в них, как у девяностолетней старухи – пустое и вымотанное.

Было время, когда я любила Андрея без памяти. Он уже тогда шел на повышение в юридической компании и подавал надежды самого перспективного работника.

Статный, высокий брюнет, с пронзительными, томными голубыми глазами. Взрослый, серьезный, успешный, очаровательный. Ему хватало одного взгляда, чтобы расположить к себе. Некоторое время он читал лекции в университете по юриспруденции, и все девчонки с нашего потока вздыхали по нему.

А он выбрал меня.

В моей жизни были громадные букеты красных роз, шикарные ужины в самых лучших ресторанах, поездки к морю на выходные, стихи, поэмы теплыми майскими ночами, дорогое подвенечное платье, обручальное кольцо с бриллиантом и медовый месяц на Мальдивах. Именно там он ударил меня в первый раз, так, что я упала на красивый пушистый ковер персикового цвета.

Я запомнила этот ковер во всех подробностях, его узоры и переплетение нитей, я лежала, а рядом со мной уродливо чернела лужа пролитого кофе.

Он извинился через несколько часов. Скупо и сухо, и в этот же вечер сводил меня в ресторан.

В моей жизни было много ресторанов…

Я замужем девять лет, и я ненавижу рестораны.

Я замужем уже девять лет, и я ненавижу огромные букеты роз. У них резкий запах с примесью крови.

Я замужем уже девять лет, и все эти девять лет мне хочется умереть.

Сначала мне даже казалось, что все это – в порядке вещей, что все так живут, и что вскоре, если я исправлюсь, это закончится. Винила себя, думала, что, возможно, я неправильно себя веду, провоцирую, но, когда Андрей однажды пришел с работы и ударил меня просто потому, что ему на ком-то срочно требовалось выместить злость, я поняла одну простую истину: ничего не изменится.

Это не закончится никогда.

Любовь моя давно умерла, и мне больше нечем было его оправдывать.

Стискиваю руки до бледности, воспоминания причиняют боль, словно дыра, которая разрослась в моей душе тлела по краям, выгорая еще больше.

Он пришел, молча разделся и сел за свой рабочий стол в кабинете. Я хлопотала на кухне. Работал телевизор, что-то мерно вещая. Я как раз доставала из духовки свежую выпечку, когда заметила странное затишье.

Нет, телевизор работал исправно, даже, мне показалось, чуть громче, чем было удобно, а за моей спиной беззвучно, жутко и внезапно вырос Андрей.

Хорошо, что я успела закрыть раскаленную духовку, иначе я бы влетела в неё головой.

Удар был такой силы, что мне показалось, будто внутри черепной коробки взорвалась петарда.

Я кубарем отлетела в дальний угол кухни и не сразу поняла, что произошло. Когда собрала мысли в кучу, Андрей снова навис надо мной.

– Помнится, я говорил тебе несколько раз: не трогай мой портсигар, – будничным тоном сказал муж, – он должен лежать на столе, а не в его ящике. Ты что, тупая?

Портсигар. Золоченая дорогая вещь, привезенная мужем из Венеции.

Я несколько раз похлопала ресницами, безмолвно соглашаясь с его последним утверждением.

– Я … только хотела протереть твой стол от пыли и, должно быть, случайно…

– Случайно. Быть. Не. Должно.

Каждое слово сопровождалось рывком его руки, крепко вцепившейся стальными пальцами в мои пышные волосы.

Я не издала ни звука, ни когда он швырнул меня через всю кухню, ни когда выдрал клок волос. Только попыталась удержать равновесие, вцепившись в шелковые шторы, но карниз не выдержал, и я полетела на пол вместе с ними.

– Не трогай мои вещи. Тебе вообще нечего делать в моем кабинете. Там хранятся документы, которые не для твоего ума. Ты все поняла, милая? – спросил он, приблизив свое точеное лицо, с высокими скулами, безупречно выбритое.

Я кивнула. Он отпустил меня.

– Хорошо. Извини.

Потом, когда он ушел, я долго сидела на полу в слезах и никак не могла понять, что чувствую.

Ничего.

Сосущая пустота. Не было даже обиды, сплошная усталость.

Смотрю через зеркало в хмурое небо за окном, разглядываю влажные далекие улицы, потом медленно вынимаю из косметички пудру и пытаюсь сделать что-то с набухающим синяком.

В памяти проносится воспоминание о светском вечере недельной давности, на котором я сопровождала мужа. На мне было пафосное великолепное красное платье, и я была словно сгусток огня в центре зала. Завистливые взгляды женщин и заинтересованные мужчин заставляли меня нервничать, и Андрей был не слишком доволен тем, что я не улыбаюсь, не танцую и вообще не радуюсь жизни.

Он отвел меня за угол банкетного зала и пригрозил, что если я и дальше буду отравлять ему праздник своим кислым лицом, то дома он его подправит.

Улыбка не сходила с моих губ до самой ночи, пока мы не сели в машину и не тронулись в обратный путь. Даже щеки заболели.

Зависть в моей жизни случалась часто. Некоторые из моих коллег с сожалением вздыхали, увидев меня на пороге школы в новой норковой шубке. Провожали меня взглядами и мужчины на улице, но я предпочитала этого не замечать.

На корпоративах, которые несколько раз в год устраивала фирма Андрея, в его сторону летели комплименты. Какая красивая у него жена, как блестят в её ушах бриллиантовые серьги и переливается на нежных плечах дорогой мех!