Ну и всякое такое нес. И про буддизм в том числе. Он, вообще-то, за буддизм держался не как за религию, а как за этическое учение. Но и тут вне всяких канонов, потому что любое следование догме есть несвобода, цель же любого учения показать человеку п у т ь, дать пример, чтобы потом человек в своей собственной башке блуждал, не боясь и зная, что и до него были путешественники и не заблудились. Он считал, что истина — не верстовой столб на общей дороге, но веха, которую человек ставит сам для себя, и искать ее каждый должен своим собственным, личным путем, — в рамках дозволенного человеку, естественно, и пользуясь, как инструментом, любым учением, какое по нраву, — марксизм так марксизм, буддизм так буддизм, неважно, главное — найти слова, потому что даже самыми косноязычными устами говорит космогонический опыт человечества в целом.
И надо будить ее, душу, потому что человечество вырождается и превращается в безмозглую ораву рвачей, готовых удавить друг друга за лишний рубль или доллар. Гонка за тряпьем, машинами, побрякушками, телевизор этот поганый… А футбол? Что это — эти орущие трибуны, — как не Рим времен Нерона? Упадок, сплошной упадок кругом. А люди никак не могут этого понять! Дожили до того, что вон дыры в озоновом слое — и ничего, всем плевать. Раньше чтили мудрецов, художников, поэтов, ученых. А сейчас? Молоденькие девчонки поклоняются эстрадным идолам, самая престижная работа — выездная: кто, стало быть, «за бугром» бывает, тот и самый уважаемый человек, потому что «видик» может привезти и флакон духов, над которыми бабье обмирает. Дожили, черт бы их побрал! К океану нельзя, того нельзя, этого нельзя, даже думать не так нельзя! На бога кидаются, как собаки на мясо, и в толк не могут взять, что бог — просто фольклорное олицетворение извечного человеческого стремления к идеалу, что это извечно — олицетворение в одном слове комплекса сил, мир породивших и миром управляющих. Это почитание жизни. Но нет — ни-из-з-зя! Атеистами себя называют. Да какие же они атеисты, они идолопоклонники! Поклоняются словам в скучных книгах, еще недавно поклонялись портретам человека в маршальском мундире с бровями в пол-ладони. А теперь его хают, другие идолы нашлись. А кто сказал: «Подвергай все сомнению», а? То-то…
Человеку необходимо целостное восприятие мира, необходим идеал — нечто завершенное и понятное. Наука его дать не может. Мир, конечно, таков, каким его объясняют физики, но постичь его таковым человек не может, и не нужно ему его так постигать, этот мир для него — красота осенней листвы, плач ребенка, страх смерти, любовь. Из несовершенства собственных ощущений человек лепит красоту, образ мира. Земля валится черт знает куда, летит в пространстве, я это знаю, но ощутить не могу и чувствую только, что мир — прекрасен. Так надо дать человеку возможность красоту эту ощутить, протянуть нить, связать прошлое с настоящим и будущим. И не надо толковать о процессах, люди не муравьи, хотя иногда ведут себя во сто крат хуже, человек — частичка бога, которого слепил коллективный разум во славу бытия, и неважно, как его зовут, важно чтить его заповеди, а не жертвовать этой частичкой во имя сиюминутной пользы, толку не будет. Сказано же о слезе ребенка…
Пока Бегемот все это излагал, у девчонки разгорелись глаза. Она ему рассказала, что два дня назад собиралась покончить с собой, потому что парень, с которым она ходила, ее бросил и теперь глаз не кажет, даже не звонит, а она думала, что беременна от него. Сказала родителям, те попадали в обморок, притащили врача. Но оказалось, что это ложная тревога, просто задержка… (тут Бегемот чуть не поперхнулся чаем), ее заперли дома, но она нашла запасной ключ и сбежала и вот теперь думает, куда бы уехать: то ли на БАМ, то ли в Ленинград… Но Бегемот вернул ее к жизни, он ее убедил (он, помнится, даже закряхтел от смущения, — вот так болтаешь-болтаешь, а люди потом с ума сходят…), а то она было совсем потеряла веру в людей, во всем разочаровалась, потому что раньше казалось, что все будет по-другому, неизвестно — как, но, в общем, не так. Вот ей уже девятнадцать, треть жизни прожита, а она и не знала до встречи с ним, в чем смысл жизни, а тут как-то сразу поняла, но это не объяснить. Учится она в педагогическом, на инязе, но что все это? Что ее ждет? Детям французский преподавать? Всю жизнь одно и то же? И это все? А вот теперь она поняла…
И Бегемот опять начал с жаром объяснять, что да, конечно, люди слишком увлечены внешней оболочкой жизни, формальной оболочкой — чины, продвижение по службе, материальный достаток, деньги и прочее. Но в жизни есть иной, скрытый смысл, его надо выявлять, тогда человеку откроется его истинное назначение. И дело не в том, что надо уходить от жизни, как раз наоборот, надо искать собственную внутреннюю сущность, чтобы, найдя свое место, активно участвовать в ней. Человек должен з а р а б а т ы в а т ь хлеб. А для хиппи, — для настоящих, конечно, — это основополагающий принцип: они, худо-бедно, все работают, не сидят на шее у предков. На Западе вот объединяются в земледельческие коммуны, лавочки держат, мелкие украшения делают, даже рестораны содержат. Просто они не хотят иметь на шее надсмотрщиков, хотят жить по собственной вере и иметь рядом единомышленников — ведь смысл жизни в этом: жить среди людей, которые понимают тебя, твои искания, страдания. В общем — близких людей. А общество их за это ненавидит, за эту их свободу. Вот он, Бегемот, хотел бы быть бродячим проповедником, ходить по заводам и фабрикам и говорить с людьми о душе, о любви, но ведь не разрешат, и потому он — грузчик, а ведь у него незаконченное высшее, три курса философского, но он не желает участвовать в крысиных гонках.
Ну, в общем, трепались, трепались. Бегемот опять достал из куля колокольчики, позвонил и девчонке дал позвонить. Еще попили чаю, съели по пирожку, и тут он ей объяснил, что негде ночевать, что милиция косится. Нет ли, мол, знакомых? С одной стороны, вроде и неудобно: только что загибал про душу, да еще, в азарте, приврал про три курса философского (старая мечта — три провала на вступительных) — и сразу такая проза жизни, но куда деваться, положение отчаянное. Девчонка разахалась: да о чем речь! Да конечно! У них четыре комнаты, да он прямо у них и будет жить сколько угодно, а папа с мамой будут только рады, потому что Бегемот — интересный человек! Он только кряхтел, моргал и прихлебывал чай, потому что поди пойми эту женскую логику: только что говорила, что насмерть переругалась с родителями, и тут же — папа и мама будут рады…
…Мимо простучали женские каблучки в сопровождении мужских сандалий и свернули к скамейке. Бегемот поднял голову. Молодая женщина в легком сарафане, с копной темно-каштановых волос и белокурый высокий молодец в рубахе с короткими рукавами уселись на противоположный конец скамьи, не обращая внимания ни на Бегемота, ни на рогожный куль.
— Сережа, — сердито и строго сказала женщина, — как хочешь, я так больше не могу…
Она всхлипнула, и мужчина сжал ей руку:
— Тише.
— Сережа…
— Успокойся.
— Надо что-то делать, — она перешла на шепот, — я не могу с ним больше ни дня, если бы не сын, ушла бы куда глаза глядят. Я хотела забрать его к матери, он не отдал. Это ничтожество — он сказал, что не отдаст! Сережа, ты должен что-то сделать…
Бегемот отвернулся, хмыкнув про себя. У всех драмы. У всех трагедии. И чего эти бабы бесятся? Он смотрит на свои босые пальцы, пошевеливая ими, как бы проверяя исправность, и переводит тусклый взгляд в перспективу улицы, впадающей в площадь, по которой нескончаемо течет, колышется человеческое море. Голуби бегают и бегают, кричат дети, на скамейках прибыло старушек и старичков — жара стала спадать. Листва на деревьях словно бы тронута жаром — осень, печальное время…
— Я прошу тебя, соберись. Ты же знаешь — одна комната, как мы будем втроем? Ведь он уже большой. Давай подождем еще год.
— Я не выдержу, Сережа, я не зря начала этот разговор. Просто не могу. Три года муки! Эти его дурацкие идеи, ради них все бросить, бросить работу, мести улицы, мне стыдно подругам в глаза смотреть. Но это ладно, ладно… Пусть эти девяносто рублей. А как на них жить? У меня сто двадцать, да эти копейки. И все на книги. Посмотри, в чем я хожу! Моих он не хочет знать, как-то пришел отец, хотел с ним поговорить, он не пустил его на порог!
