и написал книгу о своем деде-революционере! революционере?! - удивился Фатали. не зря ведь его казнили!

да, но это была ошибка! налоговый чиновник, ты знаешь сам.

но ведь казнили! - упрямо твердит Колдун, по ошибке!

но кто сейчас разберет? - усмехнулся Колдун - главное, что казнили! написал книгу, были кулиевы, чтобы замести следы, опасались гонений, а теперь восстановили фамилию, стали фарманкулиевыми!

- Народное правительство уполномочило меня вступить с вами в переговоры, чтобы купить у вас рукописи вашего деда.

- Да, есть тут в сундучке кое-какие бумаги... ("О, аллах!" воскликнул про себя усач-коротыш, на миг усомнившись в устойчивом своем безбожии, да накажет его аллах, но виду не подает, сдерживает радость, дабы внук не заартачился, - а рукописи, вытащенные из сундука, ожили и заговорили: "Кемалуддовле"! утерянные письма! каждая страница как листовка!!)

- Вот если бы дед на поле битвы погиб! Или как твой, я читал книгу, казнен был ("Но тогда б тебя не было!" - но промолчал)! На баррикадах если б сражался! - Мечтательно произнес, сожалея, что не очень повезло ему с дедом.

- В Италии? - подзадоривает усач. - В отряде Гарибальди?

- Да, да!

- Или во Франции, в рядах коммунаров! - подбрасывает усач дрова в огонь. - А ведь успел бы еще раньше, в сорок восьмом, если бы уехал с месье Жорданом и вопреки ему!... Помните, Колдун ведь разрушил Париж!

Фатали-внук в недоумении смотрит на усача-коротыша: что еще за Колдун?! Бред какой-то!

- Может, в Польше? - никак не угомонится усач, радость от находки, будто фонтан нефтяной бьет. И новые замыслы вспыхнули: он напишет, как "Письма" будоражили умы! И как судьба его казненного деда всколыхнула Фатали на подвиг - развенчать в "Письмах" догмы деспотической власти! И объединит две линии: мыслителя и революционера! - Ведь и там, если помните (?!), кровь лилась, и не раз! - заговаривает внуку зубы, лишь бы тот не раздумал продавать эти рукописи, недорого запросил, ибо денег у новой власти в обрез: голод и разруха.

А Фатали-внук задумался, слушая усача: ведь мог дед оказаться и в Польше! И, разумеется, быть с теми, кто восстал, - по одну сторону баррикады дед-Фатали, а по другую - славный мусульманский конный эскадрон, и шашки сверкают! и Куткашинский во главе конников, с чьей внучатой племянницей намечалось у него сватовство, да заглохло. И старая рана: может, были бы тогда у него дети, не прервался б род!

- Да, - задумался Фатали-внук.

- С декабристами! - молчать нельзя! - Хотя нет, не мог еще, - с сожалением вздохнул усач-коротыш. - Ну, хотя бы... - Кого же еще вспомнить? апрелистов? но они только дискутировали! - Ах да! В движении Шамиля!! - как мог усач забыть?! горцы!! и они в чести! И недаром он нашел ход, связав Фарман-Кули с легендарным горцем! - Или нет! - выражение глаз внука ему не понравилось. - В рядах борцов против шахского деспотизма!

- Бабитов, что ли?! - недавно Фатали-внук читал, уж не книгу ли, подаренную Казембеком его деду? (А Фатали-дед перерыл тогда весь шкаф, а она - и не в отеле "Вавилон" вовсе, где жили изгнанные из стран своих Кемалуддовле и Джелалуддовле, а под стопкой бумаг!.. листок меж страницами, правда, бесследно исчез, и в досье Никитича его не оказалось); знает о бабитах, но вариант этот мало устраивает внука. - Хоть раз бы в какого деспота выстрелили! - сокрушается.

- И я о том же! - соглашается усач, негодуя в душе.

"Эх, внук, внук!..." - усач-коротыш ведет дневник, чуть ли не с младенчества, как узнал, что дед их был казнен, история эта обросла уже семейными легендами, и любит туда заносить патетические фразы, ибо хотя и был некогда сам маузеристом и питал симпатии к отчаянным террористам (таким рисовал он в воображении и своего деда Фарман-Кули), но слыл в душе допотопным романтиком и имел тайную до застенчивости страсть (как и дед к математическим выкладкам об обложении налогами сельчан) к длинным, аж в несколько тетрадных листков, в одно дыхание сентиментальным словоизлияниям. - "Что царь? что король? что султан?! Твой дед поднял руку, совесть имей, аи киши! на самого аллаха! его пророка Мухаммеда, низвел его до Мамиша эй!., а тираны, которые были, есть и будут..." - заполнил целую страницу, исписав ее мелко-мелко, и на следующую перебросил цепочку выспренних фраз, и каждая буква - словно пуля, вылетающая из маузера. II непременно напишет, что "Письма" будоражили умы революционной молодежи не только в Тифлисе, Баку и по ту сторону Аракса, а разве было иначе? но и в захолустной Нахичевани, куда сбежала их семья после казни деда. И что отец - вот и выстроится революционная династия! - "сын знаменитого Фарман-Кули", тоже подвергался гонениям за чтение "Писем" - сколько угодно тому примеров в отечественной истории, помнится, даже к повешению или расстрелянию приговаривали, заменив в последнюю минуту (а уже петли висят! уже выстроилась шеренга, даже прицел взят!) каторгой.

что за торг у них?

а это не торг! твой внук, он же истинный джигит!

да? - радуется Фатали, что похвалили внука, молодец твой внук!!

Продал народной власти содержимое сундука, а потом, получив деньги, щедрой рукой протянул пачку коротышу:

- Ай азиз, - мол, дорогой мой человек, - возьми свою долю, ты заслужил!

- Да как ты смеешь? - глаза на лоб. - Я... мне??!

- А я тебе еще кое-что принес! - и протягивает шкатулку.

моя шкатулка!! память о матери!

увы, подзорные трубки такие перевелись! вздохнул Колдун.

А в шкатулке - новая рукопись! "Оригинал! Вот она, восточная поэма! Сколько ее искали!" - готов расцеловать внука!

Потом был плов. Из индейки. И высокий торт, специально заказанный внуком. И тосты в честь и во славу. И еще одна фраза в дневнике, года три или лет семь спустя, почти шифр: "И надо же, чтобы именно в круглую годовщину пожара в Гыш-сарае", усач-коротыш это любит, мешать русские и азербайджанские слова, к тому же приучен к конспирации, семейная традиция, но даже Никитич и его потомки переведут: "Гыш" - Зима, "Сарай" - Дворец! тоже мне, эзоппп! и посложнее шифры угадывали в канцелярии Никитича: мол, "за общее дело", Respublica, "Фатали-внука охватило всепожирающее пламя! да, вся в огне и Фельдмаршальская! и зала Петра! и Белая зала! и Галерея Двенадцатого года! и вихрем густой дым!., бежит, бежит огонь - по кровле, по верхнему ярусу, ах как горят царские покои! а потоки огня льются и выплескиваются наружу, далеко-далеко разбегается пламя! аж в Галерной гавани хижины горят, вот-вот закипит Нева и пойдет огонь по другим рекам, морям необъятной империи, и языки огня норовят лизнуть черные тени людей, сколько их, сожженных! и лижет, и лижет эти точечки-винтики (?!) пламя!..." - передохнул усач-коротыш и добавил: "Аи как хорошо, что успели выкупить и сундук, и шкатулку, а то пропали б, сгорев во всепожирающем пламени!" (тридцать седьмого года...)

"ты меня слышишь?"

молчание.

"эй, Фатали!"

ни звука.

"Фатали!!"

Проводив врача, Тубу вернулась.

- Очень холодно, Фатали. Мартовский ветер такой злющий, гудит и гудит. Мы растопили печку, а сейчас я зажгу лампу. Как ты? - поправила стеганое одеяло с холодным атласным верхом, погладила по седой-седой голове, такие мягкие редкие волосы.

- Не забудь с доктором... - дышит тяжело, - с доктором Маркозовым не забудь расплатиться, а то потом, в суматохе...

"Что за суматоха? - не поняла Тубу. - О чем он?" Никогда ведь не верится, а непременно случится со всеми.

Вышла.

"А зачем это я вошла?"

Не вспомнила, вернулась.

Язычок пламени заметался, ударяясь о стенки лампы.

- Фатали, - позвала Тубу. Он закрыл глаза. - Ты меня слышишь?

Рука его повисла. Тубу прикоснулась к ней и вскрикнула:

- Фатали!..

Нет!.. Нет!..

МОНАРШЕЕ МИЛОСЕРДИЕ

а ночью кто-то подкинул, "змея!" - отпрянул Фатали. безотчетный с детства панический страх; оказалось - веревка, "к чему бы?" тонкая, но крепкая, "ах вон оно что! ну нет, этого вы не добьетесь!"