"о чем ты печалишься? была б голова цела!" и сомнение вдруг: зачем это мне? оно вспыхивает в нем, и он его гонит, бросил комедии! четверть века ни строчки! ему б писать не трагикомедии или трагедии, а только комедии, зря бросил! я ли виновен или кто другой? и эта реформа с вязью, которой отданы лучшие годы! а может, - снова вдруг догадка загорелась, - поощряли, чтоб отвлечь и увлечь?! и чтоб бросил головоломную прозу? трагедии?., "он что же, бомбардир? мы ему этого не поручали, сочинительство про монархов! и с казнями верховной власти!" пусть уйдет в алфавит! разрешать и сдерживать, поощрять и не пущать! сыграть на тщеславии: да, да, он первый! "неуж-то не понимает абсурдности, господа? посмеивались канцелярские чины (Никитич?), пусть увязает в Алифах и Беях!"
но поздно! сколько сюжетов погибло!! и правда Тубу вдруг ярко вспыхивает, и он гасит ее, чтоб снова: зачем это мне?! я брошен в каземат, семья прячется, сын.
"напишите Рашиду, чтоб не приезжал!" а как ему напишешь, язык как повернется: "не приезжай!" и что он будет делать на чужбине, имею ли право разлучать мать с сыном, "да, да, ему лучше не возвращаться, здесь никогда не будет ни прав, ни воли", а родная земля? опомнись, Фатали.
"может, еще присказку мне народную прочтешь: "гуляй на чужбине, а умирать - на родину"? но где родина, и где чужбина? не на чужбине я, ты прав, но и не на родине, где-то между".
ГОЛОСА ДРУЗЕЙ
и зачем это мне, жжет внутри, "эй, чаю мне, чаю!" и говорит, и слушает сам. мозоль на среднем пальце, всегда красная вмятина, ибо пишет и пишет, а теперь вмятина вздулась, и Фатали трет ее, трет, а в мыслях роятся слова, фразы, рифмы, диалоги, картины; и сны какие-то, незнакомый мальчик, которого надо опекать: подвижный, непослушный, не уследишь, выбиваясь из сил, бежит за ним, край пропасти, не упал бы, и догоняет, крепко держит за руку, кто он, на внука непохож, почему оставили на его попечение? чужой, незнакомый мальчик, к чему бы? ах да, вспомнил: малое незнакомое дитя к печали, заботам, новому врагу.
у него сразу три!
И собираются, он слышит их голоса, сколько их было, друзей, на его долгом веку, молодыми умершие, а он еще жив, пора бы и ему, чем он лучше их?!
И Бестужев. Пригнувшись, он переводит его сочинение, и губы шепчут: "Стрела смерти..."
И Одоевский. Бледный, с изъеденными лихорадкой губами, "мне улыбаться нельзя".
И Лермонтов. С нелепым приключением: "Надо в комендатуру!" И хохочут на Шайтан-базаре люди, глядя, как Лермонтов рисует углем ослика на стене, и на осле - татарин в бараньей папахе.
И Бакиханов: "Аи какой хитрый шекинец, поэму успел раньше всех сочинить!"
И Фазил-хан, мечущийся в поисках лучшей доли. И вождь мусульман-шиитов Фаттах, - ее нету, этой лучшей доли, ни у тебя на родине, ни здесь, не обманывайтесь, не верьте, не верьте!...
И исчезнувшие друзья: Хачатур, Мечислав, Александр!
- У нас с тобой, Фатали, - звучит ясно голос Хачатура, - как по поговорке: "Раз свиделись - товарищи, бир горанда - йолдаш; два свиделись братья, ики горанда - кардаш".
А Фатали ему:
- Мы обо всем договорились, брат, да умру я за тебя, мен олюм, имей совесть, Хачатур, не был Кёр-оглу армянином!
- Может, ты и прав, - улыбается Хачатур.
- Не может, а точно, не упорствуй, мен олюм! Хачатур молчит, и последнее слово за Фатали осталось... "Где твоя могила, брат? Ты: часто говорил: "Что ни день, воочию вижу свою могилу". По твоим: стопам уже идут, Хачатур, гремит слава Сундукяна, весь Тифлис бредит "Пэпо"! А кто пойдет за мной?!"
"Где пожар? где горит?" - кричат люди, высунувшись из окон, а Пэпо: "Здесь горит!" - бьет себя в грудь. Душа у бедняги горит!
Да, горел, никак не потушишь, сгорел тифлисский театр! Фатали стоял спиной: к штабу: насосы тщетно боролись с огнем, и тела в пламени пожарища как черные точечки. Неужели последний в жизни Фатали?!
Эти пожары, начавшиеся в далеком и долгом тридцать седьмом! Зимний дворец! Пляска мести! джинны огня бешено мчались, сталкиваясь и разлетаясь, и рушились своды, грохот, пламя, искры, и потоки огня бросались в окна, плясали в водах Невы и: круглых выпуклых глазах падишаха Николая, и: он кричал: "Спасти императорские бриллианты! образа и ризы! знамена!., знамена!... Как куда?! в Адмиралтейство! к Александровской колонне! Эрмитаж! спасти Эрмитаж!!"
И рушатся переходы, солдаты воздвигают на пути огня стену из кирпича, - нет-нет, Колдун ни: при чем! ни тогда об этом не помышлял, хотя и мог бы: что ему, все-умеющему? ни теперь не причастен, исчез, давно его не слышно!
А он спешит. Только что с колдовских занятий. Новейшие футурологические приемы (!!?), побывал в прошлом, призраки Паскевича и Ермолова, и как сцепились - не разнять их! А потом задумался:
да, на его совести разрушение Парижа! да, это именно он обрушил удар на Арарат, скрывать не станет, в отместку упрямым землякам-нахичеванцам, не пропускавшим его в Эривань, мол, нету у тебя соответствующего разрешения (?!), и от силы удара - уж как ни крепок Арарат! - откололась часть горы, и, увы, невинно погибли соседи из деревни Акур. Что? дело было иначе?! Кому-кому, а уж Колдуну знать лучше! Что-что? Наводнение в Петербурге?! обезумевшие воды? И плыли ушаты, бочки, гробы и кресты, смытые со Смоленского кладбища? И даже будка, что стояла перед Зимним дворцом, плыла? Нет - не причастен! Никаких козней против русских падишахов - ни тогда, ни теперь!
Колдун спешит. Он устремлен в будущее, и оно непременно случится. Уже вот-вот! Даже было и прошло! Фатали ничего не видит, лишь окно в решетках, а там темень, небо без звезд, но они есть и вряд ли позволят, чтоб их обманули и на сей раз. "а!., это ты, Колдун!" и уже без родинки: засохла и выпала, а не больно? а крови не было? не было, мама (??), не бойся, "а говорил, что чудес не будет!" "много помех!" "стены?"
"стены чепуха - призраки Ермолова и Паскевича! так сцепились, что еле разнял их, как он кричал, этот Паскевич: "ошибка! я разгромил!" "что, спрашиваю, ошибка?" а он заладил: "ошибка! ошибка!" "Польша?" - спрашиваю, чтоб увести от навязчивой идеи, умолк, а потом снова: "я разгромил! хвастун Ермолов! родственник Грибоедова! Аббас-Кули!" "ну да, ведь дружны были с покойным Аббас-Кули Бакихановым".
"Ермолов, этот бестия, все ему, видите ли, известно наперед, и даже день смерти, когда умрет, никому неведомо, а он, оказывается, знает!" а Паскевич и в этом ему завидует, еще когда с Шамилем в Москве встретились, Ермолов, Барятинский и Шамиль, а я притаился, слышу, когда прощались они, Ермолов жмет руку Шамиля:
- Ну-с, мы еще увидимся.
- Это знает лишь аллах!
- Я знаю, когда умру.
- В жизни и смерти волен аллах.
- Да? - Повел их в кабинет, достал из запертого ящика лист исписанной бумаги и подал Барятинскому, а там - вроде послужного списка. - Чьей рукой писано? - спрашивает у Барятинского.
- Вашей. - Знает вся Россия почерк Ермолова.
- Читай, - ему Ермолов на "ты". А там, в этом листке, - и день смерти.
"извини, я отвлек тебя, ты сначала додумай свои мысли, я прервал тебя, ведь о Мечиславе не успел!"
ПУСТЫЕ МОГИЛЫ
"Да, да, Мечислав! "... Вырыли, - это он о триумфе восстания! - пять могил на площади в честь повешенных героев - и пять холмов!..." Как же эти пустые могилы, есть эФ, да! Кенотаф!" "и родился клич в огне восстания: "За нашу и вашу свободу!" А потом, тридцать лет спустя? Снова обреченные! Вешатель! Позорная вспышка шовинизма и ревности: "Измена варшавская? Иметь конституцию и снова бунтовать?!"
Но ведь был и угар! Они всегда рядом, близнецы-братья, угар и вспышка! И опять далекий голос: "Александр! Мы - с вами, потому что мы - за нас. Мы хотим вашей независимости, потому что хотим нашей свободы". И Александр спас честь земляков. Но какое улюлюканье рабского большинства! И - глухота, ибо угар! О, глупцы! Надеяться на подмогу со стороны, из-за морей и проливов! Чудаки! Как же без соседей? Не сообща? Без, запомни, Фатали! "повсюдного" взрыва'?! И Шамиль надеялся, что помогут. Кто-то еще. Неужто еще кто-то надеется? Да, думалось в Турции! "Вы нам не поможете!" Это Кемал Гюней!
