– Gut gemacht! Schlauer junge! (Молодец! Сообразительный мальчик!) – и насыпал полную миску каши. Лёня, радостный прибежал домой и все отдал матери.

– Кормилец ты наш! – похвалила она его.

Кашу разделили между всеми детьми, чему они были очень рады.

После этого, Лёня каждый день, как по расписанию становился в очередь с немецкими солдатами, и подойдя к кухне, получал свою порцию каши.

Малышке Люсе с каждым днем становилось все хуже и хуже. Шишка на шее стала еще больше и, видимо, давила на гортань, так, что она дышала с трудом и часто плакала. Но плач, вырывавшийся из ее горла, был такой слабый, что походил на мяуканье котенка. Вчера Люся отказалась от груди. Пятимесячный ребенок угасал на глазах.

Солдат-денщик, сев на табурет посреди небольшой комнаты, закурил трубку. Отсыпал деду Проше табаку на самокрутку и, помогая себе жестами, рассказывал деду, что скоро они возьмут Ленинград и Москву, и он поедет домой к жене и детям. Достал бережно из кармана фотографию и показал ее деду.

– Es ist meine Familie! (Это моя семья!) – с нежностью сказал он.

На фотографии был запечатлен улыбающийся рыжий немец с женщиной, державшей на руках маленького ребенка, а вокруг них стояло еще три девочки и мальчик-подросток. «Ты-ж, смотри!» – подумал дед, – «Немец, а поди-ж ты, пятеро детей!» В слух же, показав большой палец, сказал:

– Во! Гут! Хорошая у тебя фамилия!

Немец заулыбался.

Из-за печки донесся слабый плач ребенка. Денщик, достав изо рта трубку, спросил

– Warum er weint? (Почему он плачет?)

– Не ферштею, гер солдат! – ответил дед.

– Плачьет? Warum? (Плачет? Почему?) – повторил солдат.

– Болеет!

– Als krank? (Чем болеет?)

Прокофий пожал плечами.

Немец встал и зашел за печку. Там на лавке сидела Зина и качала плачущую Люсю. Рядом, прижавшись к матери, сидел Лёня.

– Gib mir! (Дай мне!) – сказал немец и, забрав у Зины Люсю, вышел в комнату.

У женщины оборвалось сердце. Она встала и шатаясь пошла за солдатом. Плача, шептала:

– Господин солдат отдайте ребенка! Господин солдат отдайте ребенка!

Немец, выйдя в комнату, положил ребенка на кровать и развернул пеленки. Осмотрев малышку, увидел шишку на шее и, повернувшись к деду, сказал:

Sie braucht eine Operation! Sie stirbt! (Ей нужна операция! Она умирает!)

Из сказанного немцем, Прокофий понял только слово «операция». Он развел руками:

– Где-ж, я тебе, гер солдат, ребенку операцию-то сделаю? У нас и в былые-то времена не больно-то разбежишься!

Немец посмотрел на плачущую Зину, на Лёню, державшегося за подол матери. Повернулся и, не говоря ни слова, вышел в коридор.

– Проша, что он хотел? – спросила бабушка.

– Да хрен его знает! Их разве, что поймешь! – сказал дед, – Заразы они, в это самое, всякой боятся. Я, думаю, из-за этого могут, Люську сгубить!

Услышав слова деда, Зина заплакала навзрыд.

Больше немец не заходил.

Утром дед Проша, заглянув на печку, где спала Зина с детьми, поинтересовался:

– Зина? Девушка-то жива?!

– Не знаю, молчит, но вроде-как еще дышит! Грудь не берет! Наверно, все-тки, умрет! – ответила женщина и заплакала.

Люся слабо дышала, она была в коме. Женщины тихо плакали, а дед молчал, так как всем было ясно, что ребенок умирает, а помочь ему они не могут.

Вскоре, как обычно, зашел денщик. Отдав указания Наталье по уборке, он подошел к Зине. Молча, взял у нее ребенка. Наклонившись к лицу, убедился, что дышит. «Сейчас увидит, что еще жива и шарахнет об угол!» – мелькнула у Зины мысль. Немец повернулся и, свободной рукой открыв дверь, вышел из комнаты. Женщина бессильно опустилась на лавку и молча заплакала.

– Хоть бы сказал, антихрист, где зароет, – с горечью проворчал Прокопий.

Услышав слова деда, Зина зарыдала в голос.

Прошло около двух часов. Бабушка Наташа с Марусей вернулись домой. Дед с Лёней пошли на улицу, как сказал дед, «попромышлять». Все смирились со смертью Люси.

За дверью послышался звук шагов, затем осторожно стали открывать дверь.

– Это ты, Проша?! – спросила Наталья.

Но в комнату, согнувшись, вошел высокий немец-денщик. Одной рукой он осторожно прижимал к себе какой-то сверток, а в другой держал небольшой бидончик. Войдя, он поставил бидон на стол и, подойдя к кровати, положил сверток. Присутствующие в комнате молча встали. Немец повернулся к ним и, улыбаясь, так, что рыжие усы стали торчать в стороны, сказал:

– Es ist gut. Das Kind wird Leben! (Все в порядке. Ребенок будет жить!)

Все молча смотрели на немца, не понимая, что он сказал. Немец перестал улыбаться и, немного подумав, произнес:

– Ihr Madchen жи-вой! (Ваша девочка жива!)

Бабушка Наташа осторожно подошла к кровати, где лежал сверток, и посмотрела на него. Оказалось, что это был запеленатый ребенок. Она быстро развернула его. В нем лежала маленькая Люся. Шея ее была перевязана бинтом, глаза закрыты. Бабушка вопросительно посмотрела на денщика.

– Sie schlȁft! (Она спит!) – сказал он, затем показал на шею, – Sie operierten. (Ее прооперировали).

– Ей, что операцию сделали? – неуверенно спросила подошедшая Зина.

– Ja! Ja! (Да! Да!) – закивал головой немец.

– Nicht entfesseln Hals! (Не развязывать шею!), – громко сказал немец и, показав два пальца, добавил, – Zwei Tage! Sie verstehen mich?! (Два дня! Вы меня поняли?!)

– Да, да, ферштеем вас, господин солдат, – торопливо сказала Зина, она когда-то окончила педагогическое училище и немного понимала по-немецки, – Цвай таге повязку нихт трогать!

О-о! – заулыбался немец, посмотрев на женщину, – Du wirst bald gut sagen menschlich! (Ты скоро будешь хорошо говорить по-человечески!)

Убедившись, что его поняли, денщик достал трубку и собрался уходить, затем остановился и, обращаясь к Зине, сказал, показывая, на стоящий, на столе бидончик:

– Es ist Milch für Mȁdchen! (Это молоко для девочки!)

Через час Люся проснулась и заплакала. Зина, взяв ее на руки, приложила ее к груди, ребенок с жадностью стал сосать. Наевшись, Люся опять уснула. Всем стало ясно, что все будет хорошо.

Утром, как обычно пришел денщик и поинтересовался состоянием здоровья ребенка. Затем, сев на лавку рядом с Зиной, достал фотографию и долго рассказывал о своей семье.

На следующее утро, зайдя к ним, он приказал Зине снять повязку с шеи ребенка.       Она осторожно развязала бинты. На шее Люси с левой стороны виднелся розовый шрам. Опухоли не было.

– Sehr gut! (Очень хорошо!) – медленно сказал денщик. Достал, завернутый в бумажку, белый порошок и, протянув Зине, сказал, – Gib ihr Pulver! (Дай ей порошок!)

Зина, высыпав порошок в ложку, добавила туда молока и влила все в маленький ротик Люси. Ребенок сморщился и заплакал.

Денщик заулыбался:

– Wie heiβt mein Patenkind? (Как зовут мою крестницу?)

– Люся, – помолчав, сказала Зина.

– Люсья! – повторил немец, как будто хотел запомнить.

Постоял немного и, почему-то грустно сказав, – Das Wird schon werden! (Все будет хорошо!), – Вышел из комнаты.

– Бабушка Лю! Бабушка Лю! – трясла Людмилу Ивановну за руку правнучка Дашенька, – Ты чего молчишь?

– Просто задумалась немного!

– А, что дальше было! Ты не умерла?

– Да, как видишь! – засмеялась прабабушка, – До сих пор жива-живехонька!

– Ну, рассказывай дальше! – прижавшись к ней, сказала Даша.

– А, что дальше? После того как денщик меня принес, вроде ожила! Мама рассказывала, что немцы у нас стояли до 20 декабря сорок первого года. Вели себя в доме смирно, так как у нас, как я уже говорила, немец важный жил, а может быть штаб немецкий. Зима была холодная. Пока немцы стояли, мясо, которое в подполе спрятали, не трогали, боялись. Дед Проша промышлял, где, что достанет или выменяет. Однажды лошадь у немцев где-то упала, так конины принес. Да и в доме после немцев, что оставалось, кушали. А так, конечно, было очень голодно.