-- Дубов отказался рассказать мне, что он видел. Голавлев усмехнулся:

-- Но я-то не Дубов! Я-то знаю про мнемограф. Я-то слежу за прессой, в том числе и зарубежной. Дайте запись.

-- Нет, не могу без его согласия. Неудобно. Если вы договоритесь с ним...

-- Да вы сами рубите сук, на котором сидите,-- с сожалением посмотрел на Егора Голавлев.-- Я ведь не собираюсь его шантажировать. Мне нужен живой пример вашей работы! Черт, я бы из этого материала конфетку сделал...

-- Так сделайте конфетку из своего собственного материала, -насмешливо предложил Егор. -- Вам-то кто мешает принять участие в опыте? Еще и эффектней получится. Специальный корреспондент все-таки.

Голавлев запнулся. Он словно бы растерялся. Но тут уж не растерялся Егор. Будто толкал его кто-то под руку! И не успел журналист опомниться, как уже сидел в "камере" с датчиками на голове, а Егор торопливо подбирал "букет". Приборы показывали, что лесные травы антипатичны Голавлеву. "Похоже, отпетый горожанин",-- подумал Егор, добавляя садовых нейтралов. Наконец он поставил сосуд с "букетом" напротив Голавлева и включил мнемограф...

...Обычно во время опыта Егор старался не смотреть на лицо того, кто дремал в кресле,-- неловко было, будто подсматривал тайное. Но от Голавлева глаз не мог отвести. "Его сновидение -- будто портрет Дориана Грея. Но что изобличает оно?"

-- Сова! -- выкрикнул вдруг Голавлев и прикусил губу.

Травы увяли, опыт закончился. Егор осторожно снял датчики, но Голавлев, казалось, еще дремал, сцепив зубы так, что челюсти напряглись. Внезапно он вскочил. Глаза его были красны.

-- Да, это впечатляет,-- невнятно выговорил он.-- Прошу вас...-- И сорвался на крик: -- Немедленно отдайте мне пленку! Слышите? Немедленно!

* * *

На счастье, в лабораторию заглянул захлопотанный Никифоров и торопливо позвал Голавлева:

-- Я сейчас везу Дмитрия Никитича к директору совхоза, а вы, кажется, хотели присутствовать при этой встрече? Тогда идемте скорее.

Голавлев вышел молча, не глядя на Егора.

"Ничего себе! Такого я еще не видел. Они что, сговорились с Дубовым?"

За дверью снова зазвучали шаги. Егор поймал себя на том, что ему хочется запереться, но подумал вдруг: "А если это Юлия? Нет, она всегда летит, а тут тяжелая, медлительная поступь. Дубов, что ли?"

-- Здравствуйте, Егор Михайлович! -- сказал Антонов.

-- Слава Богу, что это вы! -- воскликнул Егор от всей души, и Антонов рассмеялся:

-- До чего искренне это у вас прозвучало! Что, мои спутники вас доконали?

-- Не то чтобы, но... довольно странные они люди. Вернее, стали такими после сеансов.

-- А еще вернее, перестали свои странности таить от других и от себя. Чем-то вы их крепко зацепили.

-- Да. И, честно говоря, мне даже расхотелось расшифровывать их записи. Неловко становиться обладателем каких-то постыдных вековых тайн -- видимо, дело именно в этом.

-- Вот как? Значит, и Голавлев хотел сохранить тайну?

-- Хотел -- не то слово. Он чуть не вырвал у меня пленку! Антонов покачал головой, спросил:

-- Вы когда-нибудь записывали Юлию?

-- Нет,-- мрачно ответил Егор.-- Еще когда начинал опыты, однажды предложил ей. Отказалась категорически! Мало того, высмеяла так, что... Кстати, она говорила, будто вы хотите попробовать?

-- Когда же она успела вам сообщить? -- удивился Антонов.-- Ушла от меня вчера очень поздно, сегодня ее еще не было...

Егора зазнобило.

-- А, по телефону! --торопливо сказал Антонов.-- Впрочем, я не настаиваю на опыте. Хотя было бы очень интересно!

-- Да ради Бога! -- пригласил Егор, вынимая пленку Голавлева. -Садитесь вот сюда. А я пока подберу для вас "букет".

Он ходил меж гряд, а травы так и льнули к рукам.

-- Как вы это делаете? -- перегнулся через ручку кресла Антонов.-Откуда вы знаете, какие нужны травы?

-- Я не знаю,-- честно сказал Егор.-- Я это чувствую.

-- И что же мне подходит? Одолень-трава? Петров-крест? Разрыв-трава?

-- Вы читали старые травники?

-- Конечно! И был в свое время страшно огорчен, узнав, что каждое из этих волшебных былий имеет совершенно обыкновенное латинское название. Опусти Сон-траву в полночь в ключевую воду -- оживет. А ведь Сон-трава -это Viscatia Vulgaris, сонуля, дремлик по-нашему. Прострел, зелье ловцов и охотников,-- лютик, Aconitum Gycoctorum. Легендарный Плакун, что пророс из слез Пречистой Девы,-- Hypericum Ascyron...

-- Кстати, Плакуном называют не только зверобой луговой,-- возразил Егор.-- Некоторые считают, что это кипрей малиновый, иван-чай, Epilobium Anqusti folium, другие называют так дикий василек -- дубильник, подбережник, твердяк, кровавицу, вербу-траву -- то есть Zitrum Salicaria.

-- А вы сами который их этих "плакунов" предпочитаете?-- улыбнулся Антонов.

-- Я предпочитаю Плакун-траву,-- твердо сказал Егор.-- Тот Плакун, который плакал много, да выплакал мало...

-- Плакун, Плакун! Не катись твоя слеза по чистому полю, не разносись твой вой по синему морю! -- подхватил Антонов.-- Будь ты страшен злым бесам, полубесам, старым ведьмам киевским. А не будет тебе покорища, утопи их в слезах, а убегут от твоего позорища, замкни их в ямы преисподние...

-- Будь мое слово при тебе крепко и твердо век веков, -- закончил Егор, и ему показалось, что они в чем-то поклялись друг другу.

-- Крепко и твердо...-- повторил Антонов. -- А мы пользуем зверобоем при язве желудка, настоем диких васильков -- при болезнях глаз, но самое главное, исконное свойство Плакун-травы неведомо нам. Мы потеряли некое связующее звено между использованием травы -- и ее целительной силой.

-- Между всем этим было слово,-- молвил Егор.

-- Да, слово. Вещий причет! К каждой травинке -- слово свое, как будто ключ к ее душе. Нет, наши предки-славяне, язычники, обожествляли явления природы не потому, что боялись их или пытались как-то объяснить их происхождение. Это слишком примитивно! Тот, кто придумал эту догму, не верил в силу духа человеческого. И не в том дело даже, что древние были такими уж антропоморфистами. В каждом явлении природы они видели -- обладали даром видеть, породнив сердце со стихиями! -- такую же душу, какую имели сами. Душа облака, душа травы, душа грозы... Но этого мало, они умели говорить с природой. Кто знает, может быть, первым собеседником человека был не соплеменник его, а река, лес, небо. Лес учил его шепоту, река -- лжи, гром -- угрозам. Разве удивительно, что наш предок мог попросить совета и помощи у травы? Он даже мог уговорить боль, потому что она -- тоже живое существо, у нее есть имя: Невея, Бледнуха, Трясавица, она тоже способна услышать Слово. Как, почему мы утратили этот вещий дар? А может быть, человек был наказан -- подобно тому вещему травознаю, которого покарал Господь за то, что не одну подмогу творил людям, но и пагубу? И ослепли люди, и оглохли, и онемели. Все меньше и меньше оставалось тех, кто владел еще заговорным словом древним -- пусть искаженным временем, но искренним, от сердца к сердцу идущим. Все меньше остается душ, где оно могло бы прорасти. Слово разбивается о броню -- и само же броней сковывает. Больно, больно мне слышать слово нынешнее -- бесчувственное, легкое, что пустой орех, который катится гремя по свету. Обречены мы собирать обманки трескучие вместо жар-цвета -- и обманывать себя и других. Мы забыли, забыли себя. А забыть -все равно что умереть. Ну как тут не застонать: кому повем печаль мою, кого призову к рыданью?..

Антонов сгорбился, замолчал. Улыбнулся виновато:

-- Ну вот, а теперь мне бы если не Одолень-травы, то хоть элементарной валерианы -- желательно в составе валокордина. Не найдется?

-- Сейчас,-- тихо сказал Егор, придвигая к Антонову "букет" и торопливо подключая датчики.-- Расслабьтесь, закройте глаза. Сейчас все пройдет.

Он включил мнемограф.

Антонов откинул голову. Черты лица его, только что скованные болью, разгладились. Он слегка улыбнулся. Прямые брови приподнялись, словно в изумлении. Какая-то дума дремала на высоком лбу. Страх, покорность, насмешка, нежность сменялись и трепетали в чертах его лица...