Если серьезные политические действия все еще возможны (а это, по-моему, открытый вопрос), вряд ли они затронут таких, как мы, – более того, я практически уверена, что мы окажемся за бортом. И, честно говоря, если нам придется умереть ради светлого будущего человечества, я приму это как агнец, потому что не заслужила этой жизни и даже не получаю от нее удовольствия. Но мне бы хотелось принести какую-то пользу проекту, каким бы он ни был, и, даже если польза выйдет мизерной, я не возражаю, потому что это все равно будет в моих собственных интересах – ведь мы жестоки и сами к себе, хотя, конечно, иначе. Никто не хочет жить так. Или, по крайней мере, я не хочу жить так. Я хочу жить по-другому или, если нужно, умереть ради того, чтобы однажды люди зажили по-другому. Но в интернете я не вижу разнообразия идей, ради которых стоило бы умереть. Единственная идея, похоже, такая: давайте наблюдать за бесконечными человеческими страданиями, что творятся у нас на глазах, и ждать, когда самые обездоленные и угнетенные предложат, как это остановить. Похоже, существует поразительное необъяснимое убеждение, что сами условия эксплуатации породят решение проблемы эксплуатации и что предполагать иное – снисходительность и демонстрация превосходства, вроде менсплейнинга9. Но что, если проблема не породит решения? Что, если мы ждем невозможного и все эти люди страдают, не имея никаких рычагов прекратить собственные страдания? А мы, у кого эти рычаги есть, отказываемся действовать, потому что всякого, кто что-то делает, критикуют. Ладно, это все прекрасно, но сделала ли хоть что-то я? В свое оправдание скажу, что я очень устала и стоящих идей у меня нет. На самом деле вот что со мной не так: я злюсь на всех за то, что у них нет ответов, хотя у меня самой их тоже нет. Кто я вообще такая, чтобы требовать смирения и широты взглядов от других? Что я дала миру, чтобы столько требовать взамен? Я могла бы превратиться в кучку пыли, мир бы и не заметил, так и должно быть.

Как бы там ни было, у меня новая теория. Хочешь послушать? Пропусти этот абзац, если нет. Теория такая: люди утеряли инстинкт красоты в 1976-м, когда пластик заполонил мир. Если посмотришь на уличные фотографии до и после 1976-го, сама увидишь разницу. Я знаю, есть веские причины со скепсисом смотреть на ностальгию по эстетике, но факт остается фактом: до 1970-х люди носили практичную одежду из шерсти и хлопка, разливали напитки в стеклянные бутылки, заворачивали еду в бумагу и обставляли дома надежной деревянной мебелью. Теперь большинство объектов в нашей визуальной среде сделаны из пластика, самого уродливого вещества на Земле, материала, который невозможно перекрасить, но который сам неподражаемо уродливо окрашивает то, что с ним соприкасается. Единственное, в чем я полностью поддержала бы правительство (а таких вещей не очень много), – это запрет на производство всех видов пластика, за исключением тех, что необходимы для спасения жизней. Как тебе такое?

Я не понимаю, почему ты так стесняешься этого своего Феликса. Кто он такой? Ты с ним спишь? Не обязательно рассказывать мне, если не хочешь. Саймон мне теперь ничего не рассказывает. Он, как выяснилось, уже месяца два встречается с девицей двадцати трех лет, а я ее еще даже ни разу не видела. Нечего и говорить, что стоит мне подумать о том, как Саймон – которому уже было двадцать, взрослый парень, когда мне исполнилось всего пятнадцать, – спит с женщиной на шесть лет младше меня, как тут же хочется сигануть в могилу. И всякий раз не с каким-нибудь уродливым синим чулком с мышиными волосами и оригинальным мнением о Пьере Бурдьё, а с инстаграмной моделькой, у которой тысяч семнадцать подписчиков, и бьюти-бренды бесплатно присылают ей косметику. Элис, я ненавижу притворяться, будто самомнение привлекательных юных женщин не вгоняет в тоску и не обескураживает. Мое гораздо хуже. Не хочу драматизировать, но, если эта девушка залетит от Саймона, я выйду в окно. Представить только – мне придется любезничать с какой-то случайной телкой до конца жизни просто потому, что она мать его ребенка. Я тебе говорила, что мы с ним ходили на свидание в феврале? Не то чтобы он на самом деле рвался куда-то со мной сходить, – думаю, он просто пытался повысить мне самооценку. Правда, у нас тут был очень забавный телефонный разговор прошлой ночью… Так, возвращаюсь к теме: сколько лет Феликсу? Он старый мистик, который пишет тебе стихи про космос? Или провинциальный чемпион по плаванию девятнадцати лет с ослепительной улыбкой?

Я могу ухитриться приехать к тебе на неделе после свадьбы – то есть заявиться в первый понедельник июня, если это удобно. Что думаешь? Если бы я умела водить, было бы проще, но пока что это выглядит как комбинация поезда и такси. Ты не представляешь, как я устала кружить по Дублину без тебя. Буквально жажду снова увидеться. А.

В среду Элис и Феликса встретил во Фьюмичино мужчина с пластиковым файлом, в который была вставлена бумажка с распечатанной надписью «Мисс Келлхер». Снаружи почти спустилась ночь, но воздух был теплый, сухой, пропитанный искусственным светом. В авто, черном «мерседесе», Феликс сел спереди, Элис сзади. На автостраде по сторонам от них грузовики, сигналя, обгоняли друг друга на пугающей скорости. Они приехали к многоквартирному дому, и Феликс поднял багаж по лестнице: чемодан Элис на колесиках и свою черную спортивную сумку. Гостиная оказалась просторной и желтой, с диваном и телевизором. В арку видна была современная опрятная кухня. Дверь в одну спальню располагалась в глубине гостиной, в другую – справа. Они вдвоем осмотрели обе, и он спросил, какая ей больше понравилась.

Выбирай ты, сказала она.

Я думаю, выбирать должна девушка.

Не согласна.

Он нахмурился. Хорошо, выбирает тот, кто платит.

С этим я еще больше не согласна.

Он повесил сумку на плечо и взялся за ручку двери ближайшей спальни. Вижу, нам предстоит частенько не соглашаться на этих каникулах, сказал он. Я займу эту, о’кей?

Спасибо, сказала она. Может, сходим поужинать перед сном? Я посмотрю в интернете ресторан, если хочешь.

Он сказал, что идея отличная. Войдя в свою комнату, он закрыл дверь, нашел выключатель и положил сумку на комод. Окно за кроватью смотрело на улицу, третий этаж. Он расстегнул сумку и порылся внутри, перекладывая вещи: немного одежды, бритва и одноразовые лезвия, блистер таблеток и полупустая упаковка презервативов. Он нащупал зарядку телефона, достал и начал разматывать провод. Элис в своей комнате тоже разбирала чемодан: доставала туалетные принадлежности из прозрачного пакета, вешала коричневое платье в шкаф. Потом села на кровать, открыла карту на телефоне и привычно и легко заскользила пальцами по экрану.

Сорок минут спустя они ужинали в ресторане. В центре стола горела свеча, стояла плетеная корзинка с хлебом, низенькая бутылка оливкового масла и бутылка повыше, рифленая – с темным уксусом. Феликс ел нарезанный стейк очень слабой прожарки, с рукколой и пармезаном, – срез стейка был влажно-розовым, словно рана. Элис ела пасту с сыром и перцем. У ее локтя стоял полупустой графин с красным вином. В ресторане было немноголюдно, но время от времени от других столиков доносились разговоры и смех. Элис рассказывала Феликсу про свою лучшую подругу, которую звали Айлин.

Она очень красивая, сказала Элис. Хочешь посмотреть фотографию?

Давай.

Элис вытащила телефон и принялась скроллить приложение соцсети. Мы познакомились в колледже, сказала она. Айлин там была прямо знаменитость, все в нее были влюблены. Постоянно выигрывала призы, ее фотографию то и дело публиковали в университетской газете и все такое. Вот.

Элис показала ему экран телефона с фотографией стройной светлокожей женщины с темными волосами, она стояла на балконе какого-то европейского города, прислонившись к перилам, а рядом – высокий светловолосый мужчина, смотревший прямо в камеру. Феликс взял телефон у Элис и слегка развернул экран, словно оценивая.