Это называлось не только эмоциями, насколько я себе представлял, но не стал его поправлять. У меня тут завязывалась своя игра и я собирался… как там? сорвать банк в карман.

– Видите ли, Ник. Предположение у меня одно, и оно довольно… зыбко. Ваши чувства, вернее их степень… м-да… их сила… – вошли в резонанс с потребностями нашего мира. Вернее, с потребностями этого здания.

– Тюрьмы.

– Именно. А может, и с моими личными потребностями. Заодно.

– Та-ак…

– И как вам вернуться в таком случае, я совершенно не представляю. Вряд ли у вашего мира или друзей есть такие же потребности… как у нашего.

– Хватит меня парить, Фил! Говори толком!

– Так я ж и пытаюсь. У нас эмоции… чувства, страсти – редкое явление, доступное лишь избранным, высшим кастам. Вы имеете все предпосылки стать избранным в нашем обществе. У вас не появилось такого желания?

– Черта с два! Я собираюсь вернуться домой! Домо-о-ой!

– Я понял. Домой. В таком случае я могу предложить использовать вам усилитель эмоций, – я полез в ящик стола. – Если ваши друзья очень сильно… м-да… жадно, резонансно захотят вас увидеть, а вы захотите увидеть их, то… возможно…

– Меньше текста, Фил! – он вскочил и направился к столу. – Давай свой усилитель.

Ник взял у меня из рук треух и, повертев в руках, надел на голову. Я кивнул.

– Почти угадали. Только разверните.

Он развернул. Теперь два сочленения треуха расположились на его висках, а третье опускалось к самой переносице. Толстая куцая антенна мелко завибрировала.

– Все. Начинайте хотеть домой.

Ник начал, затем стал хотеть так интенсивно, что побагровел. Впрочем, его усилия не мешали злобно поглядывать на меня: не смеюсь ли я над ним? Наконец он выдохся и сорвал треух с головы.

– Проклятье! Чертова бесячая приблуда! Не контачит. – Он помолчал, усиленно соображая, затем заскрежетал зубами:

– Это не потому, что мы в тюрьме и сигналы отсюда не проходят?

– Сигналы проходят, – заверил я его. – А вот сама тюрьма… возможно, вы и правы…

– Да говори ты толком! – взвыл он. – Что не так с тюрьмой?

– В тюрьме мы отрабатываем проступки. Когда отработаем – получим обратно наши чувства и эмоции.

– Что-о?

Я уткнулся губами в костяшки пальцев. Надо ли объяснять? А поймет?

– Давным-давно наши ученые… правоохранители решили, что все преступления от излишка страстей. И изобрели треух, – я кивнул на прибор, лежащий на столе. – С его помощью можно манипулировать чувствами человека: усиливать, уменьшать. Лишать, в случае необходимости. Передавать от одного к другому. А потом эстафету по лишению у населения чувств подхватили генетики…

– Короче, Фил! Поменьше вдохновения, время дорого.

Его совершенно не интересовало, что я рассказывал. Нетерпение лишало его разума.

– Видите ли, Ник, – я не могу испытывать вдохновения, я его лишен в данный момент. Равно как и всего остального эмоционального багажа…

– Всего?!

– Ну, не совсем. Мне остался… м-да… я могу взаимодействовать со страхом. Страх – жизнеобразующая, подсознательная вещь. Инстинкт. Его нельзя лишить, человек станет идиотом, а таких последствий никому не нужно. И у подавляющего числа остальных работников тюрьмы тоже ничего нет, кроме страха. Как правило. Так что они – то есть, мы – можем вас блокировать, притягивать, сами того не желая. В противовес… вашим друзьям. Вы ведь появились именно здесь, среди нас.

– Дьявол! Проклятье!..

– Да, неприятно. Но если вы позволите, я помогу. Отсеку и свои потребности, и потребности прочих… наказанных.

Я достал из ящика другой треух и выжидательно стал вертеть в руках. Ник, не замечая этого, ругался, уставившись в пустоту перед собой. Таких изощренных, затейливых эпитетов я сроду не слыхал. Странно. Человек узнал существенную информацию о проблеме, о чужом мире, о вариантах решения, ему предлагают помощь – и что? Ничего. Раздражение и растерянность. Наругавшись всласть, Ник наконец развернулся, увидел второй треух в моих руках и, вероятно, вспомнил о том, что ему предлагали помощь.

– Черт знает что! Они ща вообще доиграют и разойдутся по домам, пока мы тут возимся! Ну, давай попробуем. Если я вдруг исчезну, прими мою безмерную благодарность. Ты клевый парень, Фил. Извини, что не сразу это понял. Я тут… не в своей тарелке.

Я кивнул и надел треух, Ник надел свой. Зубы мои непроизвольно сжались. Что это? Страх? Или нечто иное? Сердце билось ровно, но мне уже хотелось улыбаться.

Глаза Ника ожидаемо выкатились из орбит с таким затравленным выражением, что я на мгновение ощутил потребность в жалости к этому, в общем то, неплохому, наивному человеку. Угодившему, как он выразился, не в свою тарелку: в проницательности ему не откажешь. Получится ли у меня должным образом просмаковать нежданный деликатес? Сейчас узнаем.

Первым меня окатил, разумеется, чужой страх – отражение моего воздействия. М-да, бедолага совершенно не представлял, к кому угодил на обеденный стол… Воля. Чужая, стальная воля, внезапно всколыхнувшаяся и на мгновение меня опалившая. Злость. Ну, понятно. Я потонул в безграничной, неистовой злобе Ника, но до сих пор не мог этому даже порадоваться! Где радость, черт бы ее побрал?!! Обида. У-у, какая обида! Отчаянье, надежда. Надежда?! Ни-ик… у-ха-ха, Ник, поганец, прекращай… хватит. Нет, эта жадная, меркантильная скотина и не собирался униматься! Сидел, приплюснутый пятой треуха-убийцы, и пучил глаза, будто у него запор. Да еще антеннка эта вибрирующая…

Это юмор? Нет, разве это юмор? Юмор был у той, вечно ржущей пигалицы с новых кварталов – именно из-за нее меня сюда и загребли… Ох, как она умела шутить… Я помню. И навещу ее рано или поздно.

Надеюсь, навещу.

Я всасывался в Ника, как в копченый мосол: со вкусом, едва не пуская слюну по лыбящемуся подбородку. А это что? Радость. Наконец-то… Но радость – совершенно не то, зачем я полез на рожон, рискуя очутиться в доме для умалишенных. Радостью торговали на каждом углу, ей не насытишься.

Азарт, вожделение, вера, жажда приключений, любовь, интерес… все не то.

Вот оно. Я едва не заскулил от нахлынувшего полноводного, бархатного чувства. Того, которое на мгновение продемонстрировал Ник полчаса назад. Чувства удовольствия от достигнутого: удовлетворения.

Чувства, давно потерянного в нашем мире даже среди элит. Чувства, являющегося основой счастья. Сытости. Достатка. Самолюбования. Чувства, совершенно Нику не нужного: он заявился с собственным флеш-роялем в пустой, выдохшийся мир и был бы тут богом – так нет, черта с два – он собирался вернуться домой! К таким же, небось, упертым, самоуверенным и слепым олухам. Ничего не желающим знать, кроме того, что вбито в голову. Не умеющим удовлетворяться ничем мало-мальски стоящим… Позвольте-ка… а не ревность ли это, часом? Он – или все они – не желают пользоваться тем, что для меня дорого. Хе… Похоже, ревность. Эта мысль меня рассмешила. К чему гадать, через минуту богом стану уже я. Земным богом, удовлетворенным и самодостаточным.

И тут Ник исчез.

С надетым треухом, за чью пропажу меня без звука утилизируют с потрохами. Но не от этого я заорал. Незаконченная эмопередача обнулилась, моментально и полностью. Крик на полувздохе оборвался, я стоял, как громом пораженный, ощущая – это, видимо, тоже инстинкт? – чувство обманутости.

Не знаю, что послужило причиной исчезновения: резонанс Ника со страхом его друзей, или все меньшее удерживание Ника нашей подсознательной жаждой – не важно, мне даже думать об этом не хотелось. Не хотелось вообще ничего. Аккуратно положив треух обратно в ящик стола, я снова взялся за чертеж.

На полу остались разбросанные картинки Ника с самой выигрышной комбинацией из его мира. Я иногда поглядывал на эти картинки, как на мусор.

Минут через десять моя комната пропала. Я оказался в накуренном шалмане с низким потолком. Посреди помещения стоял стол с зеленым покрытием, по нему в беспорядке были раскиданы те самые картинки Ника – иные даже в виде вееров. Вокруг него, на стульях сидели люди, перед собой они держали эдакие чертежные доски, сляпанные из чего угодно – из подноса, табуретки, чемодана и прочего, относительно плоского, барахла. На псевдодосках лежали листки бумаги, а на бумаге они чертили домики. От висков людей тянулись проволоки (и прочие провода всех видов) к голове Ника – на ней петушиным венцом гудел-трепыхался антенной треух. По обеим сторонам от Ника стояли двое громил, поигрывая гладкими длинными дубинками с неприятным утолщением в их верхней части.