— Выходит, по рублю за грамм?

Он молча кивает, — и вдруг глаза его наполняются слезами. Нет, не часто видишь перед собой плачущего пятидесятилетнего мужчину!

— Я ведь знал, куда голову засунул. Знал, что все равно попадусь, не сейчас, так позже. Я тюрьмы не боюсь, отсижу два-три года и снова выйду... А Лизу больше едва ли увижу... Она меня ждать не станет, быстро утешится. Она на деньги жадная, на подарки дорогие... С любым пойдет, у кого в кармане шуршит...

— Зачем же с такой связался?

— Где же я в свои пятьдесят сыщу чистую любовь? Не убил бы свою Надежду, жил бы и сейчас, как люди живут, ни анаши бы этой не знал, ни вас вот... Вы человек с понятием, я вижу, а все равно исполните все, что положено по закону, у вас на жалость права нет...

Вот это он точно сказал.

Разговора с тетей Дусей у меня не получилось. О чем бы я ни спрашивала, ответы были — «нет», «не знаю», «никуда» и «ни с кем». А нужно было от нее узнать одно: где и у кого берет эту отраву, эту самую анашу, от которой люди перестают быть людьми, теряют самих себя.

— Не скажу ничего — выйдет мне тюрьма, а скажу — опять же тюрьма. Сама попалась, сама и сяду и нечего тянуть за собой других!

Так я от тети Дуси ничего и не добилась.

В тот день я отложила в сторону все свои дела — их у меня было в производстве шесть — и сделала все, что требовалось. Прежде всего отправила анашу на экспертизу: без заключения эксперта, что изъятый порошок есть действительно наркотик, ни Шкоркину, ни Пахомова не арестуешь, и суд рассматривать дела не станет. По пути поставила вопрос: из одной ли и той же партии анаша, изъятая у Екатерины Крупиной, у Михаила Пахомова и у Шкоркиной? Сообщила в быткомбинат, что часовщик Пахомов мною задержан, чтобы там не потеряли человека.

Экспертиза подтвердила: изъятый у всех троих задержанных гашиш, или — в просторечии — анаша, по составу, влажности и прочим данным, принадлежит к одной партии.

Начальник отделения выслушал меня, прочитал акт, похвалил (удивительное дело: похвалил!) за расторопность, спросил, что буду делать дальше.

Объяснила, что намерена искать клиентуру Шкоркиной и Пахомова, а главное — выявить канал поступления анаши. У нас в Сибири эта индийская конопля не растет, есть она на Северном Кавказе да в Средней Азии. Найти бы поставщика — пусть отвечает перед судом!

Начальник отделения кивает — правильно мыслишь, Антонина Петровна. И угрозыск плотнее загружай, пусть крутятся... Я снова подумала — как же, загрузишь, даже Павел Гордеич куда-то исчез...

В коридоре, у моего кабинета, сидела на стуле женщина. Окон здесь нет, свет с потолка голубоватый, неоновый, лицо женщины белое, неживое, под глазами провалы. Я дверь открыла — она ко мне:

— Вы — следователь Сумина?

— Я, а что? Да вы проходите, садитесь.

В комнате, при дневном свете, женщина оказалась совсем другой: лицо вовсе не белое, в меру, чуть-чуть подкрашенное у глаз, лоб чистый, высокий, прическа со вкусом, платье сидит ладно... Правда — красивая...

— Слушаю вас...

— Да я из-за Валентина...

Вот те на! Это, значит, и есть Лиза? Спрашиваю:

— Что же именно вас интересует?

— Как что? Он же мне муж!

— Разве? Я с его слов иначе поняла, да и в паспорте...

— А я ему сто раз говорила: давай распишемся! Он сам не хочет!

— Почему же?

— Стар, говорит, я для тебя, все равно уйдешь и штамп в паспорте не удержит. А я от него никуда уходить не собираюсь. Скажу, как женщина женщине: Валентин у меня не первый, я его встретила — уж и забыла, когда была девчонкой... С первым мужем разошлась, дурак он был, пил и дрался; второй сам ушел... А таких, как Валентин, не видела прежде. Не знала, что так мужчины могут любить, думала, только в книгах да в кино... Знаете, такой, чтобы пылинки с тебя сдувал...

— Ну, понятно. Вы в его квартире живете или на два дома?

— На два. Не хочу к нему перебираться, там все устроено его первой женой, не выкидывать же? Валентину будет обидно... У меня своя квартира, от комбината шелковых тканей, я там мастером работаю. Думаю обмен устроить. А что, серьезные дела у Валентина?

— Серьезные, Елизавета... а как отчество?

— Климовна я, Светлова.

— Ну вот, Елизавета Климовна, дело-то очень серьезное, а подробнее, сами понимаете, сказать вам пока не могу. Права не имею. На волю его до суда отпустить нельзя, а что суд определит, того никто не знает.

— Вон даже как! Не возьму в толк, за что вы с ним так... Он же и на работе, и везде... Ну честный он! Ни лишних денег с клиента, ни там наценок...

— А подарки он вам часто делал?

— Ну делал, так я же не просила! Он сам. То одно колечко, то другое, то цепочку. И обязательно из золота... Если из-за этого — сейчас поеду, привезу, все отдам! Чёрта ли мне в этом золоте, если Валентин...

— Нет, Елизавета Климовна, золотые побрякушки — это от боязни вас потерять, преступление же...

— Преступление? Валентин — преступник? Что же он натворил? Я же его люблю, дурака седого!

Лицо померкло, как-то сразу осунулось. Но не плачет, держит себя в руках:

— Видеть-то его можно? Передачи?

— Решим. А вы такой вот порошок у него видели? — и выкладываю перед ней на стол целлофановый пакет.

Она смотрит с недоумением.

— А что здесь?

— Так видели?

— Погодите, дайте вспомнить... Однажды была у Валентина... Мы из кино вышли, лил жуткий дождь, и мы побежали к нему, там рядышком. Во дворе Валентина дожидался какой-то парень... Здоровенный, взъерошенный, с мокрой головы вода течет, глаза, знаете... как у сумасшедшего... Увидел нас — кинулся... Я в первый миг не поняла что к чему, даже испугалась. Валентин говорит — в другой раз, парень! Не сейчас! А тот затрясся — сейчас, сейчас, спаси! И пошел за нами.

Тогда Валентин ему такого порошка и отсыпал. В бумажный пакетик...

— А деньги взял?

— Нет, нет... Он тогда сказал — иди с богом, все остальное потом. А что это — «остальное» — не знаю.

Мне было непонятно, почему он по документам — Михаил Юрьевич, а зовется Валентином. И на следующем допросе начала с этого: почему?

Оказалось, он по рождению и есть Валентин, а отчество не Юрьевич, и никакой он не Пахомов. Отцова фамилия Сизых. И первая судимость под именем Валентин Сизых, и вторая. А когда решил стать новым человеком — все сменил. Фамилию и отчество взял от деда, отца матери. Из родных мест (он алтайский) перебрался в Кузбасс, подальше от старых дружков. А однажды — лет семь назад было — идет по мосту через Искитимку, — Гусь навстречу: — Валя! Корешок! Родной! Они с этим Гусем, Витькой Гусаровым, в одной колонии отбывали по второй судимости, спали на соседних нарах... Правда, Гуся через два месяца снова замели, он так и не мог остановиться.

Не стало Гуся, а старое имя Пахомова — Валентин, — как тогда, на мосту, всплыло, так за ним и осталось, только жена-покойница все Мишей называла.

— Хорошо, — говорю, — тут мне все понятно. А скажите, где берет анашу Шкоркина?

— Она каждые два-три месяца ездит в Казахстан. У нее там племянник, Степан, думаю, он ее и снабжает.

— Думаете, или знаете точно?

— Откуда же «точно»? Я при этом не присутствовал. Просто мне Шкоркина как-то сказала: за племяшом должок, а у него денег не было долг вернуть. Так он «натурой» рассчитывается. Хоть и опасно, но ему и ей выгода. Там, в Казахстане, за пять сотен три килограмма идут, а тут за них полторы тысячи выручает.

— Значит, племянника зовут Степаном, а живет где, не знаете?

— Где-то под Алма-Атой. — Он немного замялся, а потом тихо так говорит: — Спасибо вам, гражданин следователь. Мне Лиза передачу принесла, записку передала. Написала — вы разрешили. Не ждал... Честное слово, не ждал.

— Чего не ждали? Что я дам разрешение или что Лиза ваша придет?

— И того не ждал, и другого...

— Да Лиза ваша все колечки нам принесла. На черта мне, говорит, это золото, если я из-за него лишилась Валентина? Дурак седой, что же он натворил? — вот что она сказала.