Революция так стремилась порвать с прошлым, что стала относиться с неодобрением к любым словам, характерным для ненавистных аристократии и буржуазии.
Для выросшего в условиях советской власти государственного служащего некоторые слова и манеры поведения представлялись синонимами угнетения. Он был воспитан в твердом убеждении, что они являются символами дореволюционного деспотизма. Советский служащий придает этому большое значение, поскольку, в основном, его суждения базируются на поверхностных критериях. Он практически не способен к анализу, так как у него не было возможностей самостоятельно выработать свои собственные убеждения. Для него, как для ребенка, само слово становится символом добра и зла. Советский человек не мыслит как личность, как это привыкли делать люди на Западе, он не способен выйти за пределы, наложенные на него партийной доктриной. Если он сталкивается с мнением, выходящим за пределы этого ограниченного пространства, он тотчас же приходит в состояние тревоги и, как улитка, замыкается в своей раковине, исполненный опасений и подозрений, и никакие уговоры не смогут вывести его оттуда.
Лето 1953 года стало критическим периодом в моих отношениях с Петровым. Несмотря на его высокое положение в советском посольстве, он не чувствовал себя счастливым, заметны были явные признаки его трудностей.
Я понимал, что происходит: очевидно, Петров и его жена не ладили с послом Лифановым. Супруги Петровы, в основном, жаловались на то, что посол недооценивает их, не оставляя попыток подстроить им козни.
- Дуся и я, - обычно говорил он мне, - работаем день и ночь, а что за это получаем? Одни упреки. Если судить по его словам, то все, что мы ни делаем, все - неправильно. Он всегда все критикует и выискивает огрехи. Дуся уже измотала из-за него все нервы. Этот человек просто большой придира. Но, Дуся и я можем постоять за себя. И не потому, что нас поддерживают другие. Все они невероятно запуганы, чтобы даже открыть рот. Они думают только о том, чтобы подлизаться к нему и за счет этого облегчить свое собственное положение.
Петров действительно был разгневан.
- Я не намерен мириться с этим, - говорил он. - У меня в Москве тоже есть друзья.
Вспышки гнева Петрова на этом не кончались.Его беспокоило, что я пойму слабость его положения в посольстве и начну проявлять к нему сочувствие. Нередко он говорил мне: Ты, вероятно удивляешься, почему я не беру тебя с собой чаще встречать в аэропорту наших дипкурьеров и официальных лиц. Если бы я делал это, наши люди отнеслись бы к этому не очень хорошо. Ты помнишь, когда ты приехал со мной на встречу в порту нашего сотрудника , направлявшегося в Новую Зеландию. Так вот в Москву доложили, что ты был при его встрече вместе со мной на судне. Поэтому нам лучше вместе не появляться среди них без крайней необходимости. Эти люди постоянно следят друг за другом, и если у них появляется возможность подставить друг другу подножку, они обязательно сделают это. Когда они увидят нас вместе, они обязательно скажут: Опять Петров и Бялогуский пьют вместе. Как будто для них это имеет какое-то значение.
Я воспринимал такие высказывания как признак того, что Петров хотел бы, чтобы я не показывал близость в наших отношениях в присутствии других сотрудников посольства или среди людей, поддерживающих с посольством связи.
Хотя уже в течение многих месяцев мы обращались друг к другу по имени, на людях мы всегда использовали полуофициальную форму обращения с тем, чтобы создать впечатление, что Петров поддерживает отношения со мной только по делу, а наши личные встречи носят случайный характер.
В моих глазах значение сложившихся отношений было несравненно глубже, чем просто тесные личные отношения между мной и Петровым. Его обиды на несправедливое отношение к нему посла Лифанова, на мой взгляд, имели под собой глубоко эмоциональную подоплеку. К этому времени мы уже встречались около двух лет, и я считал, что смогу почувствовать малейший признак изменения его отношения ко мне. Мы вместе бесчисленное число раз посещали бары, рестораны и другие увеселительные заведения и мне казалось, что я в некоторой степени научил его снимать напряжение и расслабляться. Я уверен, что слово "расслабляться" до нашего с ним знакомства Петрову не было известно.
Однако на сознание Петрова продолжали оказывать влияние другие факторы. Он не переставал удивляться тому, что мы с ним можем пойти в любое общественное место, и это не привлекает чьего-то внимания. Для него это было абсолютно новым.
Когда напряжение спадало, Петров, не зная почему, начинал чувствовать себя намного лучше как физически, так и морально. Он ощущал прилив новых сил. В результате он вновь и вновь искал общения со мной, так как неосознанно связывал улучшение своего самочувствия и мироощущения с нашей дружбой.
Как раз в такие моменты, когда его сознание находилось в восприимчивом состоянии, я стал использовать все возможности, чтобы внушить ему, что в Австралии на советские власти можно не особенно обращать внимание, по крайней мере, не демонстрируя это в открытую, и при этом не опасаться неожиданных и катастрофических последствий. Было конечно, большой самоуверенностью с моей стороны считать, что я способен обратить Петрова в сторонника западного образа жизни, тем не менее уже появились признаки того, что этот образ жизни ему нравится, и был смысл и дальше работать в этом направлении.
К этому времени я уже понял, что Петров по характеру был индивидуалистом, и все его личные устремления были типично индивидуалистскими, а в его конкретном случае ещё и деформированными многими годами приспособленчества к деспотической власти. По ходу повествования эту особенность его личности следует постоянно иметь в виду для понимания характера разворачивающихся событий, так как именно эта особенность в значительной мере объясняет, почему Петров после двух лет, проведенных в Австралии, стал вести (при моем содействии) образ жизни, который фактически привел его к двойной жизни.
Находясь со мной, Петров проявлял интерес к хорошей еде, хорошим напиткам, любил пошутить, ценил аристократическую обстановку, а также приятную и легкую атмосферу в компании. В своем посольстве это был Петров официальное лицо, деловой, подозрительный человек, который никому не доверял, требовательный педант, который следил за тем, чтобы все сотрудники посольства, включая посла, неизменно были официальными лицами, всегда готовыми подчинить свои личные интересы высшим потребностям Советского государства.
Между этими двумя ипостасями Петрова пролегала глубокая пропасть, и в этом заключалась причина его неудовлетворенности. Его коллеги раздражали его, посол вызывал его гнев. По его мнению, им недоставало понимания того, каким должен быть образцовый сотрудник советского загранучреждения, каковым он, безусловно, считал себя. Но Петров не понимал того, что не они нарушают образцовый стереотип поведения, а он сам. При его новом взгляде на вещи именно образец вызывал его раздражение и неприязнь.
Проницательный и беспристрастный сторонний наблюдатель даже с поверхностным знанием психологии заметил бы то, чего сам Петров не мог увидеть. Под влиянием нового образа жизни личность Петрова незаметно для него самого изменилась. теперь он смотрел на своих коллег глазами западного человека.
Другим фактором, сильно влиявшим в то время на сознание Петрова и способствовавшим возрастанию его неприязни к советскому посольству, был ограниченный характер его частной жизни. Личная жизнь советского официального лица никогда не бывает частной. Это в особенности относилось к Петрову, так как его жена также была далеко не последним сотрудником посольства. Помимо общения со мной, Петров едва ли имел какую-либо другую частную жизнь. Это привносило в обстановку факторы, которые ещё больше способствовали выполнению моей задачи. В глазах Петрова мы состояли в сговоре не только против правительства Австралии в силу нашей с ним шпионской деятельности, но и против советского посольства в силу нашей скрытой от него частной жизни.
