Он не мог понять, отчего у неё такое сердитое, задорное лицо, когда она добрая и умеет не только жалеть людей, но даже помогать им. Павел ходил к ней в дом и с восторгом нахваливал её и все порядки в её доме.

- Придёшь это к ним… “А, здравствуйте!” Обедают - садись обедать, чай пьют - пей чай! Простота! Народищу всякого - уйма! Весело, - поют, кричат, спорят про книжки. Книжек - как в лавке. Тесно, толкаются, смеются. Народ всё образованный - адвокат там один, другой скоро доктором будет, гимназисты и всякие эдакие фигуры. Совсем забудешь, кто ты есть, и тоже заодно с ними и хохочешь, и куришь, и всё. Хороший народ! Весёлый, а сурьёзный…

- Меня вот, небойсь, не позовёт… - сумрачно сказал Лунёв. Гордячка…

- Она? - воскликнул Павел. - Я тебе говорю - простота! Ты зову не жди, а вали прямо… Придёшь и - кончено! У них всё равно как в трактире, ей-богу! Свободно… Я тебе говорю - что я против их? Но с двух раз - свой человек… Интересно! Играючи живут…

— Ну, а Машутка как? - спросил Илья.

- Ничего, отдышалась немного… Сидит, улыбается. Лечат её чем-то… молоком поят… Хренову-то попадёт за неё!.. Адвокат говорит - здорово влепят старому чёрту… Возят Машку к следователю… Насчёт моей тоже хлопочут, чтобы скорее суд… Нет, хорошо у них!.. Квартира маленькая, людей - как дров в печи, и все так и пылают…

- А она, сама-то? - допрашивал Лунёв.

О ней Павел рассказывал, как в детстве об арестантах, научивших его грамоте. Он весь напрягался и внушительно сообщал, пересыпая речь междометиями:

- Она, брат, ого-го! Она всем командует, а чуть кто не так сказал, или что - она фрр!.. Как кошка…

- Это мне известно… - сказал Илья и усмехнулся. Он завидовал Павлу: ему очень хотелось побывать у строгой гимназистки, но самолюбие не позволяло ему действовать прямо.

Стоя за прилавком, он упорно думал:

“Людей много, и каждый норовит пользоваться чем-нибудь от другого. А ей - какая польза брать под свою защиту Машутку, Веру?.. Она - бедная. Чай, каждый кусок в доме-то на счету… Значит, очень добрая… А со мной говорит эдак… Чем я хуже Павла?”

Эти думы так крепко охватили его, что он стал относиться ко всему остальному почти равнодушно. В темноте его жизни как бы открылась некая щель, и сквозь неё он скорее чувствовал, чем видел, вдали мерцание чего-то такого, с чем он ещё не сталкивался.

- Мой друг, - суховато и внушительно говорила ему Татьяна Власьевна, тесьмы шерстяной узкой надо бы прикупить. Гипюр тоже на исходе… Мало и ниток чёрных номер пятидесятый… Пуговицы перламутровые предлагает одна фирма, - комиссионер у меня был… Я послала сюда. Приходил он?

- Нет, - кратко ответил Илья. Эта женщина стала для него противной. Он подозревал, что Татьяна Власьевна взяла к себе в любовники Корсакова, недавно произведённого в пристава. Ему она назначала свидания всё реже, хотя относилась так же ласково и шутливо, как и раньше. Но и от этих свиданий Лунёв, под разными предлогами, отказывался. Видя, что она не сердится на него за это, он ругал её про себя:

“Блудня… гадина…”

Она особенно гадка была ему, когда приходила в магазин проверять товар. Вертясь по лавочке, как волчок, она вскакивала на прилавок, доставала с верхних полок картонки, чихала от пыли, встряхивала головой и пилила Гаврика:

- Мальчик при магазине должен быть ловок и услужлив. Его не за то кормят хлебом, что он сидит целый день у двери и чистит себе пальцем в носу. А когда говорит хозяйка, он должен слушать внимательно и не смотреть букой…

Но у Гаврика был свой характер. Слушая щебетанье хозяйки, он пребывал в полном равнодушии. Разговаривал он с нею грубо, без признаков почтения к её сану хозяйки. А когда она уходила, он замечал хозяину:

- Ускакала пигалица…

- Так нельзя говорить про хозяйку, - внушал ему Илья, стараясь не улыбаться.

- Какая она хозяйка? - протестовал Гаврик. - Придёт, натрещит и ускачет… Хозяин - вы.

- И она… - слабо возражал Илья, любивший солидного и прямодушного мальчонку.

- А она - пигалица… - не уступал Гаврик.

- Вы не учите мальчика, - говорила Автономова Илье, - и вообще… я должна сказать, что за последнее время всё у нас идёт как-то… без увлечения, без любви к делу…

Лунёв молчал и, ненавидя её всей душой, думал:

“Хоть бы ты, анафема, ногу себе вывихнула, прыгая тут…”

Он получил письмо от дяди и узнал, что Терентий был не только в Киеве, но и у Сергия, чуть было не уехал в Соловки, попал на Валаам и скоро воротится домой.

“Вот ещё удовольствие, - с досадой подумал Илья. - Наверно, со мной захочет жить…”

Явились покупатели, а когда он занимался с ними, вошла сестра Гаврика. Устало, едва переводя дыхание, она поздоровалась с ним и спросила, кивая головой на дверь в комнату:

- Там - вода есть?

- Сейчас подам! - сказал Илья.

- Я сама…

Она прошла в комнату и осталась там до поры, пока Лунёв, отпустив покупателей, не вошёл к ней. Он застал её стоящей пред “Ступенями человеческой жизни”. Повернув голову навстречу Илье, девушка указала глазами на картину и проговорила:

- Какая пошлость…

Лунёв почувствовал себя сконфуженным её замечанием и улыбнулся, чувствуя себя в чём-то виноватым, но, прежде чем он успел спросить у неё объяснения, она ушла…

Через несколько дней она брату принесла бельё и сделала ему выговор за то, что он слишком небрежно относится к одежде, - рвёт, пачкает.

- Ну-ну, - строптиво сказал Гаврик, - поехала. Меня хозяйка всегда кусает, да ты ещё будешь теперь!..

- Что он - очень шалит? - спросила гимназистка Илью.

- Не больше, сколько умеет… - любезно ответил Лунёв.

- Я - совсем смирный, - отрекомендовался мальчик.

- Язычок у него длинноват, - сказал Илья.

- Слышишь? - спросила Гаврика сестра, нахмурив брови.

- Ну и слышу, - сердито отозвался тот.

- Это ничего… - снисходительно заговорил Илья. - Человек, который хоть огрызнуться умеет, всё же в выигрыше против других… Другого бьют, а он молчит, и забивают его, бессловесного, в гроб…

Девушка слушала его слова, а на лице её явилось что-то вроде удовольствия. Илья заметил это.

- Что я вас хочу спросить, - сказал он и немножко смутился.

- Что?

Она подошла почти вплоть к нему, глядя прямо в его глаза. Взгляда её он не мог выносить, опустил голову и продолжал:

- Вы, понял я, торговцев не любите?

- Да!..

- За что?

- Они живут чужим трудом… - отчётливо объяснила девушка.

Илья высоко вскинул голову и поднял брови. Эти слова не только удивляли, но уже прямо обижали его. А она сказала их так просто, внятно…

- Это - неправда-с, - громко объявил Лунёв, помолчав.

Теперь её лицо вздрогнуло, покраснело.

- Сколько стоит вам вон та лента? - сухо и строго спросила она.

- Эта?.. Семнадцать копеек аршин…

- Почём продаёте?

- Двадцать…

- Ну вот… Три копейки, которые берёте вы, принадлежат не вам, а тому, кто ленту работал. Понимаете?

- Нет! - откровенно сознался Лунёв.

Тогда в глазах девушки вспыхнуло что-то враждебное ему. Он ясно видел это и оробел пред нею, но тотчас же рассердился на себя за эту робость.

- Да, я думаю, вам не легко понять такую простую мысль, - говорила она, отступив от прилавка к двери. - Но - представьте себе, что вы рабочий, вы делаете всё это…

Широким жестом руки она повела по магазину и продолжала рассказывать ему о том, как труд обогащает всех, кроме того, кто трудится. Сначала она говорила так, как всегда, - сухо, отчётливо, и некрасивое лицо её было неподвижно, а потом брови у ней дрогнули, нахмурились, ноздри раздулись, и, высоко вскинув голову, она в упор кидала Илье крепкие слова, пропитанные молодой, непоколебимой верой в их правду.

- Торгаш стоит между рабочим и покупателем… он ничего не делает, но увеличивает цену вещи… торговля - узаконенное воровство.

Илья чувствовал себя оскорблённым, но не находил слов, чтоб возразить этой дерзкой девушке, прямо в глаза ему говорившей, что он бездельник и вор. Он стиснул зубы, слушал и не верил её словам, не мог верить. И, отыскивая в себе такое слово, которое сразу бы опрокинуло все её речи, заставило бы замолчать её, - он в то же время любовался её дерзостью… А обидные слова, удивляя его, вызывали в нём тревожный вопрос: “За что?”