Лунёв не чувствовал желания рассказывать о себе, да и вообще ему не хотелось говорить. Он разглядывал Якова и, видя его таким испитым, жалел товарища. Но это была холодная жалость - какое-то бессодержательное чувство.
- Я, брат… терплю мою жизнь кое-как… - вполголоса сказал Яков.
- Высосал из тебя отец кровь-то…
Н-на что тебе рупь?
А ты даром приголубь!
- отчеканивал за стеной Перфишка, подыгрывая на гармонии.
- Что это за ящик? - спросил Илья.
- Это? Это - фисгармония. Отец купил за четвертную, для меня… “Вот, говорит, учись. А потом, хорошую куплю, говорит, поставим в трактире, и будешь ты для гостей играть… А то-де никакой от тебя пользы нет…” Это он ловко рассчитал - теперь в каждом трактире орган есть, а у нас нет. И мне приятно играть-то…
- Экий он подлец! - сказал Лунёв, усмехаясь.
- Нет, что же? Пускай его… Ведь я и в самом деле бесполезный для него человек…
Илья сурово взглянул на товарища и сказал со злобой:
- Посоветуй-ка ты ему: когда, мол, я, дорогой папаша, помирать буду, так ты меня в трактир вытащи и за посмотрение на смерть мою хоть по пятаку с рыла возьми, с желающих… Вот и принесёшь ты ему пользу…
Яков сконфуженно засмеялся и снова стал кашлять, хватая руками то грудь, то горло.
А Перфишка рассказывал про кого-то бойким говорком:
Посты строго соблюдал,
Каждый день недоедал.
В пустом брюхе кишки ныли,
Зато чистенькие были…
- И-эх-ты… Святость! - И его звучная гармония осыпала весёлые слова песенки отчаянно задорными трелями.
- Как ты с названным братом живёшь? - спросил Илья, когда Яков прокашлялся. Тот, задыхаясь, поднял своё синее с натуги лицо и ответил:
- Он с нами не живёт: начальство не велит ему… Дескать - трактир… Он… барином держится…
Яков понизил голос и с грустью продолжал:
- Книгу-то помнишь? Ту?.. Отнял он её у меня… Говорит - редкая, больших, дескать, денег стоит. Унёс… Просил я его: оставь! Не согласился…
Илья захохотал. Потом товарищи начали пить чай. Обои в комнате потрескались, и сквозь щели переборки из трактира в комнату свободно текли и звуки и запахи. Всё заглушая, в трактире раздавался чей-то звонкий, возбуждённый голос:
- Митрь Николаич! Не перетолковывай ты мои честные слова на жульнический манер!
- Читаю я теперь, брат, одну историю, - говорил Яков, - называется “Юлия, или подземелье замка Мадзини”… Очень интересно!.. А ты как по этой части?
- Наплевать мне в это подземелье! Сам невысоко живу над землёй-то… угрюмо ответил Лунёв.
Яков участливо взглянул на него и спросил:
- Али тоже что-нибудь неладно?
Лунёв думал - рассказать Якову про Машу или не надо? Но Яков сам заговорил кротким голосом:
- Ты вот всё того, Илья… ершишься, злобишься… Ну, напрасно это, по-моему. Видишь ли, никто ни в чём не виноват!
Лунёв пил чай и молчал.
- И ведь “коемуждо воздастся по делом его” - это верно! Примерно, отец мой… Надо прямо говорить - мучитель человеческий! Но явилась Фёкла Тимофеевна и - хоп его под свою пяту! Теперь ему так живётся - ой-ой-ой! Даже выпивать с горя начал… А давно ли обвенчались? И каждого человека за его… нехорошие поступки какая-нибудь Фёкла Тимофеевна впереди ждёт…
Илье стало скучно слушать, - он нетерпеливо двинул свою чашку по подносу и вдруг неожиданно для самого себя спросил товарища:
- Ты теперь чего ждёшь?
- Откуда? - широко раскрыв глаза, тихим голосом молвил Яков.
- Ну из… от… впереди - чего ждёшь? - резко повторил Илья свой вопрос.
Яков молча опустил голову и задумался.
- Ну? - вполголоса сказал Илья, ощущая в сердце жгучее беспокойство и желание уйти скорее из трактира.
- Что мне ждать? - тихонько и не глядя на него, заговорил Яков. Ждать… нечего! Помру… вот и всё.
Он вскинул голову и с тихой, довольной улыбкой на измученном лице продолжал:
- Голубые сны вижу я… Понимаешь - всё будто голубое… Не только небо, а и земля, и деревья, и цветы, и травы - всё! Тишина такая… Как будто и нет ничего, до того всё недвижимо… и всё голубое. Идёшь будто куда-то, без усталости идёшь, далеко, без конца… И невозможно понять есть ты или нет? Очень легко… Голубые сны - это перед смертью.
- Прощай! - сказал Лунёв, вставая со стула.
- Куда ты? Посиди!
- Нет, прощай!
Яков тоже встал.
- Ну… иди!..
Лунёв стиснул его горячую руку и молча уставился в лицо ему, не зная, что сказать товарищу на прощанье. А сказать что-то такое хотелось, так хотелось, что даже сердце щемило от этого желания.
- А Машутка-то? Тоже… слышь, пло-охо живёт… - грустно сказал Яков.
- Да…
- Видно, всем нам - одна судьба… Тебе тоже - тяжело, а?
Яков говорил и улыбался слабой улыбкой. И звук его голоса, и слова речей - всё в нём было какое-то бескровное, бесцветное… Лунёв разжал свою руку, - рука Якова слабо опустилась.
- Ну, Яша, прости…
- Бог простит! Заходи?
Илья вышел, не ответив.
На улице ему стало легче. Он ясно понимал, что скоро Яков умрёт, и это возбуждало в нём чувство раздражения против кого-то. Якова он не жалел, потому что не мог представить, как стал бы жить между людей этот тихий парень. Он давно смотрел на товарища как на обречённого к исчезновению. Но его возмущала мысль: за что измучили безобидного человека, за что прежде времени согнали его со света? И от этой мысли злоба против жизни - теперь уже основа души - росла и крепла в нём.
Ночью ему не спалось. В комнате, несмотря на открытое окно, было душно.. Он вышел на двор и лёг на землю под вязом, у забора. Лёжа на спине, он смотрел в ясное небо и чем пристальнее смотрел, тем больше видел в нём звёзд. Млечный путь серебристой тканью разостлался по небу от края до края, - смотреть на него сквозь ветви дерева было приятно и грустно. В небе, где нет никого, сверкают звёзды, а земля… чем украшена? Илья прищуривал глаза - тогда казалось, что ветви поднимаются выше и выше. На голубом, усеянном яркими звёздами бархате небес чёрные узоры листвы были похожи на чьи-то руки, простёртые к небу в попытке достичь его высот. Илье вспоминались голубые сны товарища, и пред ним вставал образ Якова, тоже весь голубой, лёгкий, прозрачный, с яркими и добрыми, как звёзды, глазами… Вот: жил человек, и его замучили за то, что он смирно жил… А мучители живут, как хотят…
Сестра Гаврика стала ходить в лавочку Лунёва почти каждый день. Она являлась постоянно озабоченная чем-то, здороваясь с Ильёй, крепко встряхивала его руку и, перекинувшись с ним несколькими словами, исчезала, оставляя после себя что-то новое в мыслях Ильи. Однажды она спросила его:
- Вам нравится торговать?
- Не так, чтобы - очень, - пожимая плечами, ответил Лунёв. - Однако надо чем-нибудь жить…
Она внимательно посмотрела в его лицо серьёзными глазами своими, её лицо как-то ещё больше выдвинулось вперёд.
- А вы не пробовали жить каким-нибудь трудом? - спросила девушка.
Илья не понял её вопроса:
- Как вы сказали?
- Вы работали когда-нибудь?
- Всегда. Всю жизнь. Вот - торгую… - с недоумением ответил Лунёв.
Она улыбнулась, - и в улыбке её было что-то обидное.
- Вы думаете - торговля труд? Вы думаете - это всё равно? - быстро спросила она.
- А как же?
Глядя на её лицо, Лунёв чувствовал, что она говорит серьёзно, не шутит.
- О нет, - снисходительно улыбаясь, продолжала девушка. - Труд - это когда человек создаёт что-нибудь затратой своей силы… когда он делает… тесёмки, ленты, стулья, шкафы… понимаете?
Лунёв молча кивнул головой и покраснел: ему было стыдно сказать, что он не понимает.
- А торговля - какой же труд? Она ничего не даёт людям! - с убеждением сказала девушка, пытливо разглядывая лицо Ильи.
- Конечно, - медленно и осторожно заговорил он, - это вы верно… Торговать не очень трудно… кто привык… Но только и торговля даёт… не давала бы барыша, зачем и торговать?
Она замолчала, отвернулась от него, заговорила с братом и скоро ушла, простившись с Ильёй только кивком головы. Лицо у неё было такое, как раньше, - до истории с Машей, - сухое, гордое. Илья задумался: не обидел ли он её неосторожным словом? Он вспомнил всё, что сказал ей, и не нашёл ничего обидного. Потом задумался над её словами, они занимали его. Какую разницу видит она между торговлей и трудом?
