- “Сего мудрствования - свидетельствующу Цицерону - быша Пифагор Самийский, Архита Терентии, Платон Афинский, Ксенократ, Аристотель Стагиритский и мнози инии перипатетики тоежде мудрствовали глаголюще: что вся еже в вечнем сем мире суть и имуть быти - начала никакого не имяху”, видишь? опять без начала! “Но круг некий быти рождающих и рожденных, В нем же коегождо рожденнаго начало купно и конец быти познавается…”
Илья протянул руку и, захлопнув книгу, с усмешкой сказал:
- Брось! Ну её к чёрту… Какие-то немцы мудрили тут - познавается! Ничего невозможно понять…
- Погоди! - боязливо оглянувшись вокруг, воскликнул Яков и, вытаращив глаза в лицо товарища, тихо спросил: - Ты своё начало знаешь?
- Какое? - сердито крикнул Илья.
- Не кричи… Возьмём душу. С душой человек рождается, а?
- Ну?
- Стало быть, должен он знать - откуда явился и как? Душа, сказано, бессмертна - она всегда была… ага? Не то надо знать, как ты родился, а как понял, что живёшь? Родился ты живой, - ну, а когда жив стал? В утробе матерней? Хорошо! А почему ты не помнишь не только того, как до родов жил, и опосля, лет до пяти, ничего не знаешь? И если душа, - то где она в тебя входит? Ну-ка?
Глаза Якова горели торжеством, его лицо освещала улыбка удовольствия, и с радостью, странной для Ильи, он вскричал:
- Вот те и душа!
- Дурак! - строго взглянув на него, сказал Илья. - Чему радуешься?
- Да - я не радуюсь, а просто так…
- То-то, просто! Не в том дело, отчего я жив, а - как мне жить?. Как жить, чтобы всё было чисто, чтобы меня никто не задевал и сам я никого не трогал? Вот найди мне книгу, где бы это объяснялось…
Яков сидел, понуря задумчиво голову. Его радостное возбуждение погасло, не найдя отклика. И, помолчав, он сказал в ответ товарищу:
- Смотрю я на тебя - и чего-то не того - не нравится мне… Мыслей я твоих не понимаю… вижу… начал ты с некоторой поры гордиться чем-то, что ли… Ровно ты праведник какой…
Илья засмеялся.
- Чего смеёшься? Верно. Судишь всех строго… Никого - не любишь будто…
- И не люблю, - сказал Илья твёрдо. - Кого любить? за что? Какие мне дары людьми подарены?.. Каждый за своим куском хлеба хочет на чужой шее доехать, а туда же говорят: люби меня, уважай меня! Нашли дурака! Уважь меня - я тебя тоже уважу. Подай мне мою долю, я, может, тебя полюблю тогда! Все одинаково жрать хотят…
- Ну, чай, не одного жранья люди ищут, - неприязненно и недовольно возразил Яков.
- Знаю! Всяк себя чем-нибудь украшает, но это - маска! Вижу я дядюшка мой с богом торговаться хочет, как приказчик на отчёте с хозяином. Твой папаша хоругви в церковь пожертвовал, - заключаю я из этого, что он или объегорил кого-нибудь, или собирается объегорить… И все так, куда ни взгляни… На тебе грош, а ты мне пятак положь… Так и все морочат глаза друг другу да оправданья себе друг у друга ищут. А по-моему - согрешил вольно или невольно, ну и - подставляй шею…
- Это ты верно, - задумчиво сказал Яков, - и про отца верно, и про горбатого… Эх, не к месту мы с тобой родились! Ты вот хоть злой; тем утешаешь себя, что всех судишь… и всё строже судишь… А я и того не могу… Уйти бы куда-нибудь! - с тоской вскричал Яков.
- Куда уйдёшь? - спросил Илья, тонко усмехаясь. Оба замолчали, уныло сидя друг против друга у стола.
А на столе лежала большая рыжая книга в кожаном переплете с железными застёжками…
В сенях кто-то завозился, послышались глухие голоса, потом чья-то рука долго скребла по двери, ища скобу. Товарищи безмолвно ждали. Дверь отворилась медленно, не вдруг, и в подвал ввалился Перфишка. Он задел ногой за порог, покачнулся и упал на колени, подняв кверху правую руку с гармоникой в ней.
- Тпру! - сказал он и засмеялся пьяным смехом. Вслед за ним влезла Матица. Она тотчас же наклонилась к сапожнику, взяла его подмышки и стала поднимать, говоря тяжёлым языком:
- Ось, як нализався… э, пьяниця!
- Сваха! не тронь… я сам встану… са-ам…
Он закачался, встал на ноги и подошёл к товарищам, протягивая им левую руку:
- Здрас-сте! Наше вам, ваше нам…
Матица густо и бессмысленно захохотала.
- Откуда это вы? - спросил Илья.
А Яков смотрел на пьяных с улыбкой и молчал.
- Откуда? М-мальчики! Милые, - эхма! - Перфишка затопал ногами по полу и запел:
Косточки, н-недоросточки!
Ко-огда кости подрастут,
Их в лавочку пр-родад-дут!
Сваха! А то лучше споём ту, которой ты меня научила… Н-ну…
Он прислонился спиной к печи рядом с Матицей и, толкая бабу локтем в бок, нащупывал пальцами клавиши гармонии.
- Где Машутка? - сурово спросил Илья.
- Эй вы! - крикнул Яков, вскакивая со стула. - Где Марья-то, в самом деле?
Но пьяные не обратили внимания на окрики. Матица склонила голову набок и запела:
Ой, ку-уме, ку-уме, добра горилка…
А Перфишка взмахнул гармоникой и подхватил высоким голосом:
Выпьемо, ку-уме, для понедилка-а…
Илья встал и, взяв его за плечо, тряхнул так, что Перфишка стукнулся затылком о печку.
- Дочь где?
- Пр-ропад-дала его д-дочь, да во самую во полночь, - бессмысленно пробормотал Перфишка, хватаясь рукой за голову.
Яков допрашивал Матицу, но она, ухмыляясь, говорила:
- А не скажу! Н-не скажу и не скажу…
- Они её, пожалуй, продали, дьяволы, - сурово усмехаясь, сказал Илья товарищу. Яков испуганно взглянул на него и жалким голосом спросил сапожника:
- Перфилий, слушай! Где Машутка?..
- Ма-ашу-тка! - насмешливо протянула Матица.- Хвати-ился…
- Илья! Как же? Что же делать? - с тревогой спрашивал Яков.
Илья молчал, мрачно глядя на пьяных.
Матица зловеще тянула песню, переводя свои огромные глаза с Ильи на Якова, и вдруг, нелепо взмахнув руками, заорала:
- И-идить вон з моий хаты! Бо це - моя хата! Бо мы тож повенчаемось…
Сапожник, схватившись за живот, хохотал.
- Уйдём, Яков, - сказал Илья. - Чёрт их разберёт…
- Погоди! - растерянно и пугливо говорил Яков. - Перфишка… скажи где Маша?
- Матица! Супруга моя, бери их! Усь-усь… Лай на них, грызи… Где Маша?
Перфишка сложил губы трубой и хотел свистнуть, но не мог, а вместо того высунул язык Якову и снова захохотал. Матица лезла грудью на Илью и неистово орала:
- А ты хто? Хиба я того не знаю?
Илья оттолкнул её и ушёл из подвала. В сенях его догнал Яков, схватил за плечо и, остановив в темноте, заговорил:
- Разве это можно? Разве дозволено? Она - маленькая, Илья! Неужто они её выдали замуж?
- Ну, не скули! - резко остановил его Илья. - Не к чему. Раньше бы присматривал за ними… Ты начала искал, а они, гляди, - кончили…
Яков умолк, но через минуту, идя по двору сзади Лунёва, он вновь заговорил:
- Я не виноват… Я знал, что она на подёнщину ходит, комнаты убирать куда-то…
- А мне чёрт с тобой, виноват ты или нет!.. - грубо сказал Илья, останавливаясь среди двора. - Бежать надо из этого дома… Поджечь его надо…
- О господи… господи! - тихо сказал Яков, стоя за спиной Лунёва, бессильно опустив руки вдоль тела и так наклоня голову, точно ждал удара.
- Заплачь! - насмешливо сказал Илья и ушёл, оставив товарища в темноте среди двора.
Утром на другой день он узнал от Перфишки, что Машутку выдали замуж за лавочника Хренова, вдовца лет пятидесяти, недавно потерявшего жену.
Потряхивая болевшей с похмелья головой, Перфишка лежал на печи и спутанно рассказывал:
- Он мне, значит, и говорит: “У меня, говорит, двое детей… два мальчика. Дескать - надо им няньку, а нянька есть чужой человек… воровать будет и всё такое… Так ты-де уговори-ка дочь…” Ну, я и уговорил… и Матица уговорила… Маша - умница, она поняла сразу! Ей податься некуда… хуже бы вышло, лучше - никогда!.. “Всё равно, говорит, я пойду…” И пошла. В три дня всё окрутили… Нам с Матицей дано по трёшной… но только мы их сразу обе пропили вчера!.. Ну и пьёт эта Матица, - лошадь столько не может выпить!..
Илья слушал и молчал. Он понимал, что Маша пристроилась лучше, чем можно было ожидать. Но всё же ему было жалко девочку. Последнее время он почти не видал её, не думал о ней, а теперь ему вдруг показалось, что без Маши дом этот стал грязнее.
