Она, должно быть, понимала его чувство и, закутываясь в одеяло, говорила ему:
- Уходи отсюда! Ступай к Вере… Скажи старухе, чтоб принесла воды со снегом…
Он уходил в чистенькую комнату подруги Павла, и Вера, видя его нахмуренное лицо, виновато улыбалась. Однажды она спросила:
- Что, горька наша сестра?
- Эх, Верочка! - ответил он. - На вас и грех - как снег… Улыбнётесь вы - он растает…
- Бедненькие вы с Павлом, - пожалела его девушка. Веру он любил, жалел её, искренно беспокоился, когда она ссорилась с Павлом, мирил их. Ему нравилось сидеть у неё, смотреть, как она чесала свои золотистые волосы или шила что-нибудь, тихонько напевая. В такие минуты она нравилась ему ещё больше, он острее чувствовал несчастие девушки и, как мог, утешал её. А она говорила:
- Нельзя так жить, нельзя, Илья Яковлевич. Ну, я равно… так пачколей и буду… а Павел-то за что около меня?
Их беседы нарушала Олимпиада, являясь пред ними шумно, как холодный луч луны, одетая в широкий голубой капот.
- Идём чай пить, каприз!.. Потом и ты приходи, Верочка…
Розовая от холодной воды, чистая, крепкая и спокойная, она властно уводила за собой Илью, а он шёл за нею и думал: её ли это, час тому назад, он видел измятой, захватанной грязными руками?
За чаем она говорила:
- Жаль, что ты мало учился… Торговлю надо бросить, надо попробовать что-нибудь другое. Погоди, я найду тебе местечко… нужно устроить тебя… Вот, когда я поступлю к Полуэктову, мне можно будет сделать это…
- Что - даёт пять-то тысяч? - спросил Илья.
- Даст! - уверенно ответила женщина.
- Ну, ежели я его когда-нибудь встречу у тебя, - оторву башку!.. - с ненавистью выговорил Илья.
- Погоди, когда он даст мне деньги, - смеялась женщина.
Купец дал ей всё, чего она желала. Вскоре Илья сидел в новой квартире Олимпиады, разглядывал толстые ковры на полу, мебель, обитую тёмным плюшем, и слушал спокойную речь своей любовницы. Он не замечал в ней особенного удовольствия от перемены обстановки: она была так же спокойна и ровна, как всегда.
- Мне двадцать семь лет, к тридцати у меня будет тысяч десять. Тогда я дам старику по шапке и - буду свободна… Учись у меня жить, мой серьёзный каприз…
Илья учился у неё этой неуклонной твёрдости в достижении цели своей. Но порой, при мысли, что она даёт ласки свои другому, он чувствовал обиду, тяжёлую, унижавшую его. И тогда пред ним с особенною яркостью вспыхивала мечта о лавочке, о чистой комнате, в которой он стал бы принимать эту женщину. Он не был уверен, что любит её, но она была необходима ему. Так прошло месяца три.
Однажды, придя домой после торговли, Илья вошёл в подвал к сапожнику и с удивлением увидал, что за столом, перед бутылкой водки, сидит Перфишка, счастливо улыбаясь, а против него - Яков. Навалившись на стол грудью, Яков качал головой и нетвёрдо говорил:
- Если бог всё видит - он видит и меня… Отец меня не любит, он жулик! Верно?
- Верно, Яша! Нехорошо, а - верно! - сказал сапожник.
- Как жить? - встряхивая растрёпанными волосами, спрашивал Яков, тяжело ворочая языком.
Илья стоял в двери, сердце его неприятно сжалось. Он видел, как бессильно качается на тонкой шее большая голова Якова, видел жёлтое, сухое лицо Перфишки, освещённое блаженной улыбкою, и ему не верилось, что он действительно Якова видит, кроткого и тихого Якова. Он подошёл к нему.
- Это ты что же делаешь?
Яков вздрогнул, взглянул в лицо его испуганными глазами и, криво улыбаясь, воскликнул:
- Я думал - отец…
- Что ты делаешь, а? - переспросил Илья.
- Ты, Илья Яковлич, оставь его, - заговорил Перфишка, встав со стула и покачиваясь на ногах. - Он в своём праве… Ещё - слава тебе господи, что пьёт…
- Илья! - истерически громко крикнул Яков. - Отец меня… избил!
- Совершенно правильно, - я тому делу свидетель! - заявил Перфишка, ударив себя в грудь. - Я всё видел, - хоть под присягой скажу!
Лицо у Якова действительно распухло, и верхняя губа вздулась. Он стоял пред товарищем и жалко улыбался, говоря ему:
- Разве можно меня бить?
Илья чувствовал, что не может ни утешать товарища, ни осуждать его.
- За что он тебя?
Яков шевельнул губами, желая что-то сказать, но, схватив голову руками, завыл, качаясь всем телом. Перфишка, наливая себе водки, сказал:
- Пускай поплачет, - хорошо, когда человек плакать умеет… Машутка тоже… Заливается во всю мочь… Кричит - зенки выцарапаю! Я её к Матице отправил…
- Что у него с отцом? - спросил Илья.
- Вышло очень дико… Дядя твой начал музыку… Вдруг: “Отпусти, говорит, меня в Киев, к угодникам!..” Петруха очень доволен, - надо говорить всю правду - рад он, что Терентий уходит… Не во всяком деле товарищ приятен! Дескать, - иди, да и за меня словечко угодникам замолви… А Яков - “отпусти и меня…”
Перфишка вытаращил глаза, скорчил свирепую рожу и глухим голосом протянул:
- “Что-о?..” - “И меня - к угодникам!..” - “Как так?” - “Хочу, говорит, помолиться за тебя…” Петруха как рявкнет: “Я те помолюсь!” А Яков своё: “Пусти!” Кэ-ек Петруха-то хряснет его в морду! Да ещё, да…
- Я не могу с ним жить! - закричал Яков. - Удавлюсь! За что он меня прибил? Я от сердца сказал…
Илье стало тяжко от его криков, он ушёл из подвала, бессильно пожав плечами. Весть о том, что дядя уходит на богомолье, была ему приятна: уйдёт дядя, и он уйдёт из этого дома, снимет себе маленькую комнатку - и заживёт один…
Когда он вошёл к себе, вслед за ним явился Терентий. Лицо у него было радостное, глаза оживились; он, встряхивая горбом, подошёл к Илье и сказал:
- Ну - ухожу я! Господи! Как из темницы на свет божий лезу…
- А ты знаешь - Яков-то пьян напился… - сухо сказал Илья.
- А-а-а! Нехорошо-о!
- Отец-то его при тебе ведь ударил?
- При мне… А что?
- Что ж, ты не можешь понять, что он с этого и напился? - сурово спросил Илья.
- Разве с этого? Скажи, пожалуй, а?
Илья ясно видел, что дядю нимало не занимает судьба Якова, и это увеличивало его неприязнь к горбуну. Он никогда не видал Терентия таким радостным, и эта радость, явившаяся пред ним тотчас же вслед за слезами Якова, возбуждала в нём мутное чувство. Он сел под окном, сказав дяде:
- Иди в трактир-то…
- Там - хозяин… Мне поговорить с тобой надо…
- О чём?
Горбун подошёл к нему и таинственно заговорил:
- Я скоро соберусь. Ты останешься тут один и… стало быть… значит…
- Да говори сразу, - сказал Илья.
- Сразу? - часто мигая глазами, воскликнул Терентий вполголоса. - Тут тоже не легко… накопил я денег… немного…
Илья взглянул на него и нехорошо засмеялся.
- Ты что? - вздрогнув, спросил его дядя.
- Ну, накопил ты денег…
И он особенно отчетливо выговорил слово “накопил”.
- Да, так вот… - не глядя на него, заговорил Терентий. - Ну, значит… два ста решился я в монастырь дать. Сто - тебе…
- Сто? - быстро спросил Илья. И тут он открыл, что уже давно в глубине его души жила надежда получить с дяди не сто рублей, а много больше. Ему стало обидно и на себя за свою надежду - нехорошую надежду, он знал это, и на дядю за то, что он так мало даёт ему. Он встал со стула, выпрямился и твёрдо, со злобой сказал дяде:
- Не возьму я твоих краденых денег…
Горбун попятился от него, сел на кровать, - жалкий, бледный. Съёжившись и открыв рот, он смотрел на Илью с тупым страхом в глазах.
- Что смотришь? Не надо мне…
- Господи Исусе! - хрипло выговорил Терентий. - Илюша, - ты мне как сын был… Ведь я… для тебя… для твоей судьбы на грех решился… Ты возьми деньги!.. А то не простит мне господь…
- Та-ак! - насмешливо воскликнул Илья. - Со счетами в руках к богу-то идёшь?.. И - просил я тебя дедушкины деньги воровать? Какого человека вы ограбили!..
- Илюша! И родить тебя не просил ты… - смешно Протянув руку к Илье, сказал ему дядя. - Нет, ты деньги возьми, - Христа ради! Ради души моей спасенья… Господь греха мне не развяжет, коли не возьмёшь…
