22 авг. Сегодня уезжаю и очень этому рад, хотя Эмма прелесть. Впрочем, утром мы почти поссорились, не по моей вине. Потом — прошло… <…>
В № 7 «Нового мира» непонятно зачем написанная повесть Грековой[30], которая могла быть закончена на любой странице и продолжена [на] любое количество страниц. Профессиональный уровень письма, но что, зачем, для чего? <…>
Читал еще письма Герцена к Гервегу и письма Н. А. Герцен к Гервегу. В жизни все было еще сложнее, чем в «Кружении сердца»[31][,] и разобраться в этом, написать об этом заманчиво. Надо подумать об этом. Комментаторы тома «Литер. наследства» едва коснулись самого интересного.
23 авг. Еду в мягком. Попутчиками оказываются Райкин с Ромой[32]. Очень теплый разговор. Он меня искал, чтобы заказать какой-то текст для себя, но не нашел. Рома очень хвалит Эмму. Милые люди!
24 авг. [в № 8 «Юности» напечатан очерк АКГ — «Романтики ("Комсомольская правда” 20-х годов)»]
26 авг. <…> Послал бандероль Жене Пастернаку (давно обещал подарить ему свои «Воспоминания») и журнал «Юность» Ц. И. Кин и Эмме.
29 авг. Сижу в Загорянке. Неважно мне, но работаю немного. <…>
Читаю свои дневники 35-го года. Интересно!
Бумаг накопилось столько, что иногда уже еле нахожу то, что мне нужно, хотя пытаюсь держать архив в относительном порядке.
30 авг. <…> Сегодня днем Бибиси передало, что в Москве начался процесс над тремя советскими писателями, обвиняемыми в издании нелегального журнала. Но так как я ни разу не видел ни одного нелегального журнала и о пресловутом «Фениксе»[33] слышал только из зарубежных источников, то не могу догадаться: кто это? Кто-нибудь вроде Алика Гинзбурга, которого тоже ни разу не видел, или ему подобных, и вряд ли это члены ССП.
[после строки отточий] Вечером Бибиси вносит уточнение: судят устроителей январской демонстрации против цензуры, или нового закона об антисоветской <литера>туре [слово напечатано поверх напечатанного ошибочно] у памятника Пушкину.
Три месяца назад говорили, что они выпущены до суда под расписку о невыезде и больше о них ничего не было слышно. <…>
А «Голос Ам[ерики]» называет несколько фамилий из числа которых должны быть трое подсудимых: Ал. Добровольский, Кущев, Долоннэ, некая Вера Ложкова, А. Гинзбург и еще кто-то[34]. Это основатели некого общества СМОГ (Слово. Мысль. Образ. Глубина.)[35].
1 сент. 2 часа 10 минут дня. Только что услышал по радио по Бибиси о том, что скончался Илья Григорьевич Эренбург. <…>
И. Г. занимал много места в нашей жизни и с ним связано многое и мне грустно, что я больше не услышу его рассказов о разном. Жалко и Любовь Михайловну[36]. Надо завтра с утра ехать в город, хотя раньше понедельника вряд ли могут быть похороны.
[после строки отточий] О процессе молодых передали, что он идет третий день и что двое тоже молодых людей хотели прорваться в зал и их увезла милиция. <…>
[в гостях у Гариных] Спор с Коварским[37] внешне джэнтльмэнский, но резкий о фильме «Великий гражданин» и второй серии «Ивана Грозного». Т. е. о лжи в искусстве и пр. Гарины поддерживают меня. Ков-ий вдруг говорит, что это «спор двух мировоззрений». Н. А. человек трусливый и приспособляющийся и его позиция характерна для умонастроений какой-то части вчера еще игравшей в левизну интеллигенции. Гарины рассказывают примерно то же о Н. Д.[38] (в связи с историей Светланы [Сталиной]). Ник[олай] Арк[адьевич] сейчас делает Мятлева[39] для большой серии Библиотеки поэта. Кстати, его друг Мика Блейман тоже проделывает подобную эволюцию, но тому хоть за это хорошо платят: он референт Романова[40]. <…>
Оказывается, эти два молодых человека были схвачены за то, что они рассказывали западным журналистам о суде над их товарищами. Подсудимым инкриминируется как будто только демонстрация 22 января. Главный — Буковский[41]. Другой — Кущев[42]. Кто третий неясно.
1 сент. (продолжение)[43]. <…>
Мне кажется, что я понимаю И. Г. и мог бы о нем написать. Тут надо говорить о трагедии компромисса. Он всю жизнь занимался политикой и, мне кажется, сам презирал ее. Но у него была своя внутренняя линия обороны, где он не уступил бы ни пяди: это любимая им поэзия, проза, живопись. И он готов был всячески маневрировать в политике, а оставался неизменным в своих вкусах и пристрастиях в искусстве. Не думаю, что у него остались нецензурные рукописи (кроме нескольких м. б. глав мемуаров): он всегда писал, чтобы печататься, и в годы, когда стала развиваться «вторая литература», это тоже его связывало и лимитировало его способность к откровенности. Я уже как-то вспоминал в связи с ним Иосифа Флавия: он бы вероятно оскорбился на эту параллель (он терпеть не мог Фейхтвангера), но от нее никуда не уйдешь.
Я виделся с ним не чаще, чем несколько раз в год, но всегда ощущал его существование и мне будет его нехватать. <…>
Все с презрением говорят о Шкловском. Непочтенная старость. То же и Федин. О Леонове вообще не говорят: его вроде и нет. Уважаемы и более менее «в форме» только Корней Иванович[44] и Каверин.
Они интересные люди, но их не назовешь первоклассными талантами.
[после отточий] Ночью «Голос Америки» передал, что на московском суде поэт Владимир Буковский приговорен к трем годам, а двое других обвиняемых — к условным срокам.
2 сент. В Лавке писателей вернувшаяся из отпуска Кира отозвала меня в сторону и дала мне потихоньку «Разговор о Данте» Мандельштама и еще одну книжку Цветаевой «Мой Пушкин». Пошлю ее Эмме.
5 сент. Вчера похоронили Илью Григорьевича. ЦДЛ был переполнен и тысячи москвичей прошли мимо гроба и еще тысячи не попали. До конца траурного митинга в ЦДЛ на улице Герцена стояла огромная толпа, остановившая уличное движение, которую тщетно милицейские машины с рупорами старались уговорить разойтись. <…> Блестящее отсутствие Федина, Леонова, Шолохова, Соболева. Не говоря уже о прямых противниках И. Г. (Кочетове, Грибачеве, Сафронове, которые могли бы прийти из приличия, хотя бы.) Кроме иностранных и речи Кассиля на кладбище, — ни одной достойной речи. Характерно, только иностранцы упоминали о горе близких И. Г. [,] Любовь Михайловны и Ирины[45]. <…> Почему не говорил ходивший в толпе с потерянным лицом Каверин или Боря Слуцкий, который вместе с художником Биргером[46] многое сделал в закулисной организации похорон.
Замечательные старухи: Любовь Михайловна и Надежда Яковлевна не проронили ни слезинки. Плакала Наталья Ивановна, рыдала до изнеможения дочь Ирина, плакала Маша Валлентэй-Мейерхольд.
Я приехал в пол-одиннадцатого. Посидел с Надеждой Яковлевной и Нат. Ивановной в третьем ряду верхнего зала, где стоял гроб. Потом пошел вниз, уступив свое место Фрадкиной[47]. Стоял в почетном карауле вместе с Аникстом и Копелевым. На митинг я уже не мог пройти в битком набитый зал и слушал его из верхнего фойэ, смотря на бушующую перед ЦДЛ толпу. <…> Кладбище уже набито шпиками с траурными повязками на рукавах. Я никогда не видел такой толпы шпиков (в ЦДЛ их было тоже очень много: сотни). Потом приходят автобусы из ЦДЛ. Говорят, что было какое-то побоище у выхода из ЦДЛ. <…> И Н. Я. и меня пригласила после к себе Любовь Михайловна, но Н. Я. попросила меня накормить ее обедом в ЦДЛ и отвезти домой: она страшно устала. Едем на автобусе ССП в ЦДЛ. Утро было дождливым, но днем распогодило и стало жарко.
5 сентября (продолжение).
В ЦДЛ сдвинули столики и сели вместе: Н. Я., Лена Зонина, Сара Бабенышева, Копелевы, Аникст, я и еще какие-то девушки из Иностранной Комиссии.
Выпили в поминовение И. Г. немного водки и посидели часа полтора. Потом отвез Н. Я. Разговор об И. Г. и о том, какая это потеря. Н. Я. умная женщина и говорит верно. Она помнит, как несколько лет назад она наскакивала на него, а я всегда его защищал. Дарит мне «Разговор о Данте» с памятной надписью о том, что за эту книгу долго боролся И. Г. Уезжаю от нее в пол — десятого, не чуя ног от усталости (я встал около пяти утра и с девяти в городе). <…>
