На ходу беглое знакомство с Ю. Домбровским.
19 окт. Холодный ясный денек.
Нездоровится и почти весь день читаю «Новый мир». Отлично написаны мемуары В. Канашевича[163]. И вообще — прекрасный номер. Стихи Твардовского как-то странно грустны, сердечны, умны.
Натопил печку разным деревянным хламом из сарая. Сварил себе картошку. Оборвал остатки черной рябины. Она вкусна, хваченная морозиком.
20 окт. 1965. <…> Завтра утром мы можем погибнуть…
Комета Икейа-Секи приближается к солнцу и по вычислениям астрономов пролетит в непосредственной близости от него в 7–8 (около 8) часов по московскому времени. <…> кто знает, может <…> произойдет грандиозная космическая катастрофа, которая оставит открытыми вопросы, будет ли издана моя книга, поставят ли мой сценарий, болен ли я или «так», и прочтет ли кто-нибудь на земле сие мое дешевое остроумничанье?
22 окт. Вчера целый день в Москве. Сначала у Ц. И. Кин. Знакомство с Г. Литинским[164]. Потом у Надежды Яковлевны. Ей плохо, болит что-то в желудке. Она лежит и мучается. У нее самые дурные предчувствия. — Это мой конец… И, как в плохом романе, у нее уже ключ от новой квартиры. Ее первом собственном жилье за 30 лет. Надо переезжать. Но как она там будет одна? Она сама не знает. Больная одинокая старуха. Насмешка судьбы — зачем ей эта квартира?
У нее уже есть последняя книжка Ахматовой, присланная А. А. с надписью: «Наденьке — все равно, что мне самой»… Книга хорошая и нарядно изданная. В Москве ее еще нет в продаже.
Сижу у нее и не могу уйти, стараюсь ее развеселить.
Возвращаюсь поздно, в темноте. Днем падал снежок, чуть потеплело. <…>
Н. Я. говорит, что ей можно умирать, потому что дело свое она сделала (сберегла рукописи О. Э. и написала о нем книгу). Я возражаю: надо еще выпустить однотомник. Она говорит, что выпустят и без нее: тексты есть и знатоков М-ма развелось много.
Я недоволен собой. И слишком долго сидел и у Н. Я., и у Ц. И., и говорил как-то все впустую. Но что можно сказать?
Во всех заграничных сообщениях о деле Синявского прежде всего сообщается, что он был сотрудником журнала «Новый мир» и даже основным сотрудником? <…> у журнала много недругов, но более прочно С. был связан с Ин-ом мировой литературы, но об этом почему-то и не вспоминают, хотя он там получал зарплату. Интересно, чем кончится его дело и какова реальная степень его виновности. По всему кажется, что он виноват на самом деле и это не выдумка, не клевета. Посмотрим.
23 окт. <…> И. Г. говорит, что Катаев ему сказал, что он после операции дал клятву изменить жизнь: не дружить с подлецами (не пошел обедать в дом, где должен был быть Лев Никулин) и писать, что хочется… Что-то в этой шутке есть и про Мандельштама и даже про Н. Я. <…>
Все думаю о Н. Я. Никогда еще встреча с ней не оставляла такого тяжелого чувства. — Мой переезд не к добру. — сказала она. Шутили, что от одиночества она выйдет замуж за старика одинокого, нрзб<за>пущенного чекиста и т. д. Она задумалась; после того как я сказал что-то о том, чего ей не хватает. — Мне ЕГО не хватает. Надо стариться вдвоем.
Обычно она полускрывает свое старое недружелюбие к Б. Л. П[астернаку], а тут почти выговорилась. Она считает, что он отлично умел жить и устраивать свои дела, и его непосредственность — это поза.
28 окт. <…> Вчера снова в Москве в ССП на открытом партийном собрании с 2-часовым докладом Демичева. <…> В целом — ни угроз, ни <распеканций>, скорее заискивание и жажда успеха. <…>
Сбивчиво и двусмысленно Демичев говорил об изданиях Кафки и Пастернака.
30 окт. <…> Сегодня в «Лит. газете» речь Эренбурга о Данте (не знаю уж, с сокращениями ли). Но две большие цитаты из «Разговора о Данте» Мандельштама сохранены.
И снова — молодец, старик! Другого такого нет. <…>
Из письма Н. Я. [Берковского[165]]:
«Вы один из тех очень немногих, действующих на меня живительно — в Вашем обществе начинаешь верить, что литература и на самом деле существует, так Вы сами проникнуты ею, ее "заботами, трудами”. Очень хорошо, что Вы пишете не покладая рук и умеете выжидать, покаместь дело дойдет до издания. Я вот выжидать не мастер и, когда не вижу перед собой издательского ангежемента, ничего делать не могу. Впрочем, в свое время, я немало написал неизданного, самые большие мои работы не изданы и до сих пор. Они давят меня, не позволяют снова что-либо писать… Ваши новые сочинения я, конечно, прочитаю, как только эти журналы дойдут до меня. Вы создали совсем особый жанр — mixt, — как все mixt-ы очень положите[л]ьный и увлекательный. Соединение романа или повести с мемуаром уже было известно но Вы ввели еще третий элемент — исследовательский, философский. Служение сразу трем богам дает очень хорошие результаты[166]. Кстати, мемуар, он же повесть, по-моему, имеет у нас в России классический первообразец: Анненкова "Гоголь в Риме”. Анненков вообще автор замечательный. Один из тех возмутительно недооцененных свинским отечеством. Я считаю, что он — и Ваш праотец, равно как и Иван Аксаков, книга о Тютчеве, — к этой книге, по-моему, восходит Ваше сочинение, продающееся в Ленинграде за 4 р. 50 к. <…>»
7 нояб. Ничего не записывал неделю: много всякого и было не до машинки.
Эмма приехала вместо 3-го — 2-го, я ее не встречал, так как не знал, но она дозвонилась с помощью Левы до меня, когда я сидел в «Искусстве» у Овсянникова[167]. То, что случилось с ней — зверское избиение после банкета… Но об этом писать я не хочу[168].
<…> [АКГ отправляет ее обратно в Ленинград: ] Вечером 3-го заезжаем к Леве за оставленными у него вещами Эммы и провожаем ее.
Ночую у него. Утром еду на новую квартиру Н. Я. Эммин подарок клеенка. Долго сижу. Потом заезжаю к Наталье Ивановне — она мне в прошлый раз по ошибке дала не ту папку, и беру рукопись стихов И. Г. <…>
Вчера в «Новом мире» знакомство с Дементьевым[169]. Он говорит мне комплименты и зовет больше писать.
Вот и все кажется. Вечером запру дачу и уеду. [АКГ собирается в Ленинград] <…>
На сердце тяжесть. В голове каша.
13 нояб. Уже 5 дней в Ленинграде. <…>
С Эммой — то тяжело, то полегче. <…>
Короткое письмо Эмме от Над. Як., где она хвалит мою статью в «Вопросах литературы», но косвенно сожалеет, что я задел Э.Герштейн. <…>
В общем, все довольно хреново, мягко выражаясь.
Зачем я все это записываю? Наверно, чтобы не прерывать нить записей, к которым привык, и чтобы хоть немножко побыть наедине с самим собой.
18 нояб. Рано утром приехал в Комарово. <…> [там Дар и Л. Чуковская] <…>
Л. К. Чуковская рассказывала, что Анне Андреевне лучше и диагноз микроинфаркта не подтвердился. Но К. И. Чуковский заболел. У нее идет последняя корректура книжки о «Былом и думах». Она совсем слепнет и резко постарела за год.
20 нояб. Третьего дня под вечер приехала Эмма и уехала сегодня утром. Ее трогательный и милый рассказ о разговоре с моим пиджаком, висевшим в передней[170] и о том, как она вдруг собралась (раньше она хотела приехать только на другой день). <…>
В газете «Известия» сообщается о скоропостижной смерти Ермилова. Почему-то в «Правде» ничего нет. Мало кто его пожалеет, кроме Анисимовых и ему подобных.
21 нояб. <…> Знакомство с М. Поповским[171]. Он пишет биографию Н. И. Вавилова, собрал много неизвестных и ранее секретных материалов (вплоть до «следств[енного] дела»).
Следователь, ведший «дело», жив и живет в Москве. П-му не рекомендовали искать встречи с ним. Люди из «органов», знающие его, сказали, что это «страшный человек», который может выследить П. и задавить его машиной.
Вот, глава из романа[172].
23 нояб. Более суток был в городе. Вчера утром встреча и длинный, трудный разговор с Товстоноговым у него дома. Насчет ухода Эммы. Он протестует и бурно ее хвалит, обещая все в мире, но тут же мельком говорит, что если обком запретит ставить пьесу Зорина («Римскую историю»), то он сам уйдет из БДТ. В его комнате есть нечто мещанское. <…>
