Говорили, вода в источнике особенная. Пробивается она будто из глубоких глубин, через твердые каменные слои и никогда не замерзает. Поэтому и назвали ее «теплицей». Ергуш ходит по утрам к источнику с красивыми дубовыми бадейками; зачерпнет воды дополна и скорей домой.

Вот смотрит Ергуш на ручеек, думает…

Лютой зимой поднимается над ним густой белый пар. На дне, у бережков, растет ярко-зеленая тонкая травка, вода расчесывает ее, как длинные волосы. Местами стелются в канавке вероника, шпинат. Прилетают к ручейку черные дрозды — особенно в сильные морозы. Поклюют корешки растений — и улетают. Чаще всего бывает тут маленькая, с большой палец ростом, птичка; у нее короткий, загнутый кверху хвостик. Штево Фашанга говорит, это ореховка. Каждое утро, в один и тот же час, прилетает она к канавке. Головкой вертит; сюда посмотрит, туда взглянет. Там клюнет, тут клюнет, протрещит что-то и вспорхнет…

Под мостками эта птичка долго сидит. И всегда одна-одинешенька. До самого источника дойдет, а оттуда летит обратно, вдоль канавки, и скрывается неизвестно где.

Порой над «теплицей» пролетает красивая зеленоватая или голубоватая птичка с длинным клювом. Летит, чуть-чуть воды не касается. Быстро летает она, резко садится. Штево Фашанга сказал, это зимородок.

А весной в ручейке поют зеленые и рыжие лягушки. Тихонько так, хрипло. Тогда Ергуш долго не может уснуть. Любит их слушать.

Маленькая ореховка, как и каждое утро, летала над ручьем. Ергуш, чтобы не спугнуть ее, ушел во двор.

В закутке блеяла коза. Окотиться собиралась, поэтому и блеяла. Может, от радости, может, от страха.

Кролики в клетках оживились; они прыгали, царапали пол, грызли доски. Хотели вырваться на свободу.

Крольчихи топали задними лапками. Ворошили гороховую ботву, перегрызали ее зубами, укладывали по углам: готовили себе постельки. Некоторые выщипывали у себя шерсть на груди, заботливо устилали гнезда. Значит, тоже собирались котиться, значит, весна недалеко.

С дороги послышались крики. Ергуш увидел нескольких женщин с корзинками на спине — они бежали по дороге, а за ними, подскакивая, трусила тощая черная собака. Цапнула одну из женщин, юбку ей порвала. Женщина вскрикнула, бросила узелок, побежала быстрее. Собака отстала, упала, потом поднялась и снова бросилась за женщинами.

Когда-то Ергуш слышал рассказы о бешеных собаках. Если бешеная собака покусает другую, то сбесится и та. И для людей это очень опасно…

Кинулся Ергуш к сараю, запер его, чтоб Хвостик, спавший внутри, не мог выбраться. И — скорее к калитке.

Женщины вбежали во двор к Лапиным. Из бидонов, которые они несли в корзинах на спине, текло молоко, не проданное в городе. Женщины кричали, причитали. Ергуш запер за ними калитку, а сам выскочил на дорогу. Собака была уже около мостков. Остановилась, посмотрела на Ергуша налитыми кровью глазами, присела — и прыгнула. В этот миг будто вся древняя сила предков вошла в Ергуша, — он метнулся в сторону, собака промахнулась. И тут же опять набросилась; Ергуш ловко оттолкнул пса ногой. Пожалел, что нет у него ничего в руках. Ему еще не приходилось драться с бешеной собакой, и он не знал, как ему защищаться. Тогда он стал пятиться к мосту на Гать, сам не зная зачем. Действовал он не раздумывая, только все уклонялся, отскакивая от собаки, которая снова и снова бросалась на него. Пена клочьями слетала с оскаленной морды больного животного, налитые кровью глаза сверкали ярким зеленым блеском. Женщины вопили, кричали Ергушу, чтоб он не давал укусить себя.

Ергуш ловко схватился за край загородки, мелькнул над водой — и вот он уже на той стороне. Разъяренное животное бросилось за ним, но ударилось о доски загородки и свалилось в воду. Просыпающаяся Ольховка приняла его, увлекла под лед.

Печально смотрел Ергуш в полынью. Жалко было ему утонувшую больную собаку. Вернулся он на дорогу бледный, потрясенный.

Женщины тем временем вышли со двора, и с ними перепуганная мама. Все стали хвалить его смелость и ловкость. А он пошел в кухню, сел на лавку у печки и тихонько заплакал.

— Чего ты плачешь? — спросила шепотом Анна.

— Собака утонула, — тихо ответил он и, стыдясь слез, не подобающих мужчине, ушел со двора…

В ПЛАВАНИЕ!

Преги́бина — так называлась небольшая полянка на склоне горы за лапинским домом. С одной стороны полянки начинались густые кусты Вырубок, с другой ее сторожила роща молодых дубков. Вниз, под горку, полянка была открыта и сужалась язычком, а верхняя часть ее переходила в небольшую седловину.

Эта седловина была чудесным теплым уголком.

Открытая солнцу, защищенная от ветра, она сбрасывала снег в середине зимы. А ранней весной, когда снег еще покрывал поля, на седловине уже зеленела низенькая травка.

Впервые в жизни отправился Ергуш вверх по Прегибине к зеленой седловине. Росли там фиалки, крохотные, нежные, такие милые и ароматные. И еще — розовые и белые маргаритки. Они рассказали Ергушу, что скоро весна, скоро будет весело…

Стал смотреть Ергуш сверху на долину — и удивился. В конце долины, по обоим берегам Ольховки, стоит много домов с тесовыми крышами. Это и была та самая деревня, о которой рассказывал Штево Фашанга. Мама ходила туда за сахаром, мукой и керосином. Из труб поднимался дым, а вокруг домов разливался желтый солнечный свет.

Ергуш сорвал несколько цветков и, весело напевая, вернулся домой. А там пришли Штево и Нацко, ждали его на дворе у кроличьих клеток.

— У меня уже много ангелов и солдат, — сказал Нацко, ударив себя по карману. — Можно сделать вертеп.

— А я говорю, — добавил Штево Фашанга, — что Котел еще замерзший и там висят большие сосульки. Давайте прилепим ангелов, красивый будет вертеп.

— Ладно, — сказал Ергуш.

Он взял в сарае топор, и они пошли к Котлу.

Водопад действительно еще не растаял. Там висели огромные сосульки, образуя сказочные, белые и зеленые, пещерки. Мальчики приближались к нему осторожно: лед уже гнулся и трещал. Разместили в пещерках всех бумажных ангелов и солдат так, чтоб они целились друг в друга из ружей и, радуясь невиданному вертепу, стали веселиться на льду.

— А я знаю, что мы сделаем! — с таинственным видом сказал вдруг Ергуш. — Отколем льдину и спустимся на ней по течению! Чур, я первый!

Лед сохранился только над Котлом. Отток был уже свободен от льда. Мальчики откололи кусок льда с самого краю. Ергуш прыгнул на льдину, и вода понесла его.

— Прощайте! — весело крикнул он, махая шапкой. — Еду в Америку!

Нацко и Штево с завистью посмотрели ему вслед, скорей откололи льдину побольше и поплыли следом. Нацко кричал — боялся. Ергуш был уже далеко, на быстрой воде. Вот льдина его наткнулась на корягу, Ергуш поскользнулся. Схватился за ветки вербы, выскочил на берег, только ноги замочил. Вторая льдина разломалась, Штево и Нацко свалились в воду. Пронзительно крича, они поскорей выбрались на берег.

— Давайте еще раз! — звал их Ергуш.

Спустились на льдинах еще раз, и еще два раза.

К вечеру небо очистилось, подморозило. Мокрые башмаки и штаны замерзли, стали твердые, как рог.

— Только, чур, не говорить, что мы делали, — сказал Штево. — Пора домой, вода совсем уже черная.

Ангелы и солдаты остались в ледяном вертепе — усатые, забитые, брошенные. Все целились друг в друга из длинных ружей.

КАК РАСШИРИЛИ МОСТКИ

Зима собиралась уходить. И на прощанье захотела показать себя во всей красе. Сначала потемнело небо, как будто солнце погасло. Потом начали падать хлопья снега, большие, как шапка. Падали с вечера до утра. От забора остались одни верхушки кольев. Деревья стали белые-белые. Длинные полосы снега налипли на телефонные провода; провода низко прогнулись от этой тяжести.

Утром проросли сквозь облака солнечные лучи, похожие на длинные-предлинные соломины. Синицы затенькали: «Тень-плетень, тень-плетень…» Одна заводила в саду, другая откликалась в ольхах на берегу Ольховки. Одна перестанет — вторая начнет. А третья, где-то уже за Катреной, закончит тоненько-тоненько.