— Хорошо, сынок. — И крестная проводила ребят со двора.

Зной стал еще удушливее, пыль обжигала подошвы. Липы у корчмы тяжко благоухали, жужжание пчел сделалось глуше.

Мальчики побежали поскорее домой.

— Нет у них молока, — сообщил Ергуш маме.

— Неправда! — проворчал Рудко. — У Казана все усищи в кислом молоке!

ТРУД

Хорошо было у Будачей. Крестная подкладывала солому. Ергуш крутил соломорезку. Упарится Ергуш — крестная велит ему сбегать в амбар, напиться кислой жинчицы. Ергуш пил «псярку», ремень на животе распускал.

Вечером вернулись сыновья Будачихи с То́машем. Ергуш помогал выпрягать лошадей. Длинноносый Яно подсадил его на толстого Феро, взял лошадей под уздцы и, насвистывая, повел к речке поить.

Когда вернулись, Ергуш помог Яно вычистить конюшню, смешать сечку с отрубями и запарить кипятком. Яно замешал сечку, вывалил в ясли своим лошадям. Натолкал сена за решетку — пусть кони ночью пощипывают для забавы. Похлопал ладонью Феро и вышел посидеть на галерейке.

В сумерках по мосткам затопотали овцы, вошли во двор. Блеяли — больно им было оттого, что молоко переполнило вымя. Смотрели на Яно, звали: подои нас, хозяин, вымечко у нас совсем разбухло…

Теснясь, зашли овцы в овчарню. Ягнята и бараны отделились, потянулись в соседнее помещение.

Яно сходил за подойником и уселся на пороге овчарни. Крикнул Ергушу:

— Иди, подавать будешь!

Ергуш схватил овцу, подвел к Яно, повернул ее к нему и стал держать. Яно взялся за вымя, направил соски в подойник, стиснул. Подойник он придерживал ногами — не ровен час, лягнет овца, молоко прольет. Овечка заблеяла — больно ей было. Молоко брызгало, циркало в подойник. Овца подняла хвостик, Яно отодвинул ее, чтоб черные «орешки» не попали в подойник.

— Дура! — рассердился Яно.

Через некоторое время Ергуш опять придвинул к нему овцу, и Яно стал доить. Вымя сделалось мягким, боль прошла. Овца больше не блеяла, стояла терпеливо.

В овчарне уже стало темно. Ергуш на ощупь искал неподоенных овец. По очереди подводил к Яно.

— Еще одну найди, — сказал Яно, — последняя будет тридцатая. Мы двадцать девять подоили.

Ергуш нащупал в темноте полное вымя у одной овцы, схватил ее, потащил. Овца брыкалась, слюной брызгала. Но Ергуш держал ее крепко, сильной рукой повернул непокорную, подтащил Яно. Яно тронул вымя, оттолкнул, засмеялся.

— Это баран! Сам дои, если хочешь!

Он встал и сам нашел последнюю овцу.

На ужин была картошка на сале. Запивали простоквашей. Мужчинам полагалось еще и по куску сала; Ергушу положили на тарелку грудку творога.

— Спать можешь со мной, — сказал ему носатый Яно. — Хорошо нам будет в овине — как на барской кровати!

Яно встал, сказал всем:

— Доброй ночи!

Ергуш поблагодарил за ужин, попрощался и пошел с Яно.

Отворили дверь овина, посидели с Яно на пороге перед сном.

Отворили дверь овина, посидели на пороге перед сном. Яно запел тихо, жалостливо:

Эй, отвори-ка, милая, двери,

Мне в лицо студеный ветер веет…^[11]

Долго пел он про милую и разбойника. Ночь залегла вокруг тихая, темная. Звенели комары, попискивали летучие мыши. Белая кошка пролезла под телегой, взбежала по лесенке на сеновал.

— Ну, пошли спать, — сказал Яно. — Завтра рано подыматься.

Обошли соломорезку и взобрались на солому — под самую крышу. Яно дал Ергушу коврик; долго пристраивался, шуршал соломой. Ергуш завернулся в коврик, зарылся в солому, глаза зажмурил…

Над овином звенели комары, попискивали летучие мыши. Лежала надо всем тихая ночь.

УКРОТИТЕЛЬ

Любопытными глазами заглядывал рассвет через щелки в двери овина.

Яно зашуршал, завозился в соломе, выбрался из своего гнездышка, разбудил Ергуша.

— Вставайте, молодой барин, коли хотите крестьянином быть! — сказал он.

Соскользнули с соломы, вытрясли соломинки из-под рубашки. По примеру Яно Ергуш тоже отправился к речке — умыться студеной водой. Сбросили рубахи, вошли в воду по колена. Обливались до пояса, переступали в воде.

— Будешь легкий, как птица, когда хорошенько ополоснешься, — молвил Яно, приглаживая мокрые волосы ладонью. — А теперь пошли коней кормить.

Лошадям задали овса, чтоб сильней были в работе. Ергуш чистил конюшню, сгребал навоз, выносил к навозной куче. Конюшню подмел, посыпал сухими опилками. Яно чистил коней скребницей, наводил глянец щеткой с короткой щетиной. Большим гребнем расчесал желто-белые гривы и хвосты. Лошади стояли терпеливо.

Крестная позвала:

— Идите есть, пора скотину выгонять!

— Сейчас! — гаркнул Яно.

Лошади вздрогнули, мотнули головами, удивленно посмотрели на хозяина: не понимали, зачем кричит.

На весь дом вкусно пахло шкварками: их принесли на стол вместе с нарезанным хлебом. Несколько чистых кружек стояло вокруг кувшина с парным молоком. Все уселись, стали есть шкварки с хлебом, запивая молоком. Работнику Томашу отделили самую большую порцию.

На дворе брякали колокольцами коровы, позванивали бубенчиками овцы.

— Собо́ня, пошла пастись! — кричала на корову крестная; она погнала скот в деревню.

Трубил пастух, нетерпеливо щелкал кнутом — слышно было даже в доме.

— Вот как мы сделаем, — предложил старший сын крестной, Ондрей. — Ергуш, добрый работник, пусть едет с Томашем на Ямки картошку окучивать. Мы же все поедем за дровами, свезем их во двор.

Яно взглянул на Ергуша:

— Мама тебя не заругают?

— Не заругают!

— А пойдешь?

— Чего ж не пойти?

Яно согласился.

— Вы, старый, присматривайте, как бы с ним чего не случилось, — наказывал он Томашу.

Томаш проворчал что-то под нос.

Стали запрягать — от сытости силы прибавились. Томаш положил в легкую телегу плуг, сечку, овес, мешок с сеном. Вернулась крестная, подала Томашу узелок.

— Это вам на двоих. Поедите на завтрак. Обед сама принесу… Приглядывайте за парнишкой-то.

Томаш, сутулый, старый великан, посмотрел сердито, ничего не сказал. Поворачивался он медленно — ленив был.

Сели в телегу: Томаш впереди, Ергуш сзади. Яно провожал их взглядом:

— Держись, работник!

Он смеялся, грозил шляпой Ергушу.

Выбежали со двора, проехали немного по дороге, свернули к кладбищу и стали подыматься в гору по крутой дороге, по бокам которой поднимались высокие откосы. Выше, выше, вот они уже над Вырубками… Ергуш видел всю деревню — вон овцы и козы перед фабрикой, вон коровы в речке; коровы двигались — их сгонял пастушонок Палё.

В глубокой долине, далеко от деревни, среди больших деревьев сада белел дом. Из трубы шел дым. Ергуш представил себе: мама, в светлом платочке и таком же переднике, стоит у плиты, варит кофе. Кофе пахнет, на дворе кудахчут куры. Мама хмурится, думает: «И где это его носит? Бродяга негодный…» Ергуш жалеет, что нельзя так крикнуть, чтобы мама услыхала: «Тут я! Еду с Томашем окучивать картошку! На самые на Ямки!»

На крутом подъеме Томаш и Ергуш спрыгнули с телеги. Лошади надрывались, тяжело дышали, напрягали мускулы на толстых ляжках.

— Н-но, Пе́йко! Эржа, старая шельма! — покрикивал Томаш.

Эржа, темно-гнедая кобыла, обманывала как могла. Семенила ногами, будто идет быстро, а постромки не натягивались и валек болтался у самого колеса. Томаш нет-нет да и стегнет ее кнутом.

— Старая она, — вдруг развязался язык у Томаша. — Купили мы ее в той деревне, — он показал на глубокую долину к северу, под черным, густым лесом на горе. — Шельма проклятая, везти не хочет… Н-но, дармоедка! — И он хлестнул кобылу.

Взобрались на Ямки: каменистая пустошь с глубокими вымоинами. Это сильные ливни так ее обезобразили. Местами, на маленьких клочках ровной земли, росла густая темно-зеленая трава. Там и сям были разбросаны кусты боярышника и шиповника, лохматились кизил и кислица; кусты опутывало цветущее волчье лыко.