– Ну, кто там был? Милица была? Осип, Марко, Ружана, Аниська? Бабушка Софья была? Про нас с тобой расспрашивала?

Она рассказывает мне мой сон. Я молчу и удивляюсь, только иногда поправляю ее: нет, дедушка не болеет… у рыжей кобылы один жеребенок, это у серой два… Еды хватало… мука есть, и сухари есть, и ягод много насушили…

Меня вдруг охватывает странное чувство… Холодок в груди… Страх… Почему мне страшно? Я же у себя дома, рядом со мной – любимая бабушка, которая не даст меня в обиду никому – ни болезням, ни сердитому завучу, ни папе, ни маме, ни драчуну-брату!

Я беру бабушку за руку, и ее сухие пальцы сжимают мою кисть. Я не узнаю своего голоса. Он трепещет и волнуется.

– Бабушка, расскажи мне правду! Что это было?! Что за сон?! Это что, на самом деле все было?! Как?! Как это все может быть?!

Она некоторое время еще молчит, а потом говорит устало и нехотя:

– Лёлушка, ты не сердись! Колдовство это. Колдую я… Я уж старая совсем, сил-то нет… Из воды не выберусь… А ты молодая, сильная, ловкая! Такая, как я была. Ты – это я и есть. Тогда. Там. – Она снова замолкает, открывает окно и закуривает папиросу. Потом продолжает: – Знаешь же – табор наш совсем бедный. Нужно помочь было, детонька моя!

Так сильно и громко мое сердце не выстукивало дробь никогда!

– Бабушка, а как же… Не пойму ничего! Там же это так долго все было! Я там жила, взрослая уже была! А здесь – совсем не выросла!

– Лёлушка, колдовство это… Там жизнь прошла, а здесь – одна секунда времени, малюсенькая-премалюсенькая… Вода это такая в золотой чаше. От колдовства.

Я просыпаюсь, едва начинает светать, но какое-то время мне не хочется открывать глаза. Не хочется выпускать из сонной головы прекрасное видение. Тот самый сон, где так хорошо, тепло, чисто… Где живут добрые красивые люди и старенькая бабушка, очень похожая на нашу шувани́ (знахарку) бабушку Софью… Где я почему-то разговариваю по-русски, не путаясь и не забывая слов…

Спит наш табор, но вот-вот уже, с первыми лучами солнца, закричат проснувшиеся малыши, а потом встанут женщины, мужчины, начнут собираться в город, здесь станет шумно и пестро.

Я потихоньку выбираюсь из палатки, стараясь не толкнуть, не задеть сестру, которая сопит, раскинувшись на своей перинке поперек входа, и все-таки наступаю коленом ей на косу. Она морщится во сне, бормочет ругательство, но не просыпается.

Как обычно, у костра ждет меня старая бабушка Софья. Каждое утро, пока табор еще спит, она учит меня гаданию и колдовству, рассказывает про свою жизнь, расспрашивает про мои сны.

Костер еле теплится. На фоне чуть посветлевшего на востоке синевато-серого неба, будто вырезанные из черной ночной тьмы, неподвижные кроны огромных деревьев. Кое-где высохшие кривые ветви торчат, пробившись сквозь листву, как горестно устремленные в небо сухие старческие руки.

В предутреннюю тишину мелодично вливается нежный звук перелива прозрачных речных струй. Робко пробует иголочный голосок первая пташка.

Бабушка указывает мне на покрытое мешковиной бревнышко рядом с собой. Когда я усаживаюсь, она приглаживает грубыми скрюченными пальцами мои разлохматившиеся волосы и хрипло говорит:

– Ну-ка, Лёлушка, разбуди огонь!

Я нагреваю над засыпающими угольками ладони, шепчу заговор, потом встаю и семь раз торопливо обхожу костер, взмахивая у черных головешек подолом. Оранжевые язычки выскакивают из потухших углей, сливаются в один, внезапно обрадованный, будто ему дали новой пищи, язык, трещины углей светятся жарким рубином, фонтанчиками рассыпаются искры, веселый треск негромких огневых выстрелов вонзается в звездную полутьму.

Чего проще – подкинуть в угли хвороста и подуть, склонившись к сонному дымку.

А как развести костер в дождь и слякоть? Как заставить его разгореться в ветреную сырую осень?

Нет, нужно научиться всему, что умеет Софья.

Давно ли было: стояли мы у небольшой деревеньки. Пошли с сестрами петь и гадать за кусок хлеба. В одну хату заглянули, в другую, в третью… Выгадали почти полмешка хлеба, сухарей, пшена, картошки, бураков, сала немножко, семечек подсолнечных. Возвращаемся через пасеку. Вот бы медку детям принести! Заглянули к пасечнику и так просили, так уговаривали – не дал. Лето, говорит, сухое, дождей нет, вот и меда мало. Да еще, мол, брат гостит. Идите, говорит, бродяжки, подобру-поздорову… Ну ладно, что принесли, тому и рады.

Вечер пришел. Угомонился табор, уснул. В полнолуние я совсем не сплю, у костра сижу, думаю. Вижу – вроде дым над домом пасечника. Не пожар ли? Закричала, людей разбудила. Похватали кто лопату, кто ведро, кто котелок, бегом к пасеке. Позади всех бабушка Софья с золотой чашей ковыляет. Прибежали, кричат, шумят! Хозяина не видать – жив ли? Дверь не заперта. Ребята наши в дом, а там всё в дыму! Но нашли двоих мужиков, вытащили. Живые: кашляют, плюются. Самогоном за версту разит. Дом тушить надо, а воды в ручейке воробью по колено! Кое-как вместе с грязью набираем, песок стали лопатами бросать, толку-то! А уж искры над крышей рассыпаются, мимо трубы пламя выскакивает! Суетимся, стараемся, крику, гвалту! Всех перекрикивает Матвей:

– Бабушку пропустите! Иди, бабушка, иди скорее!

И стала старая Софья вокруг дома ходить, слова заговорные вышептывать да выкрикивать, юбкой махать, руки вздымать, Дэ́влу (Бога) призывать, водой из золотой чаши брызгать. И не скажешь, что старуха, – походка молодая стала, быстрая, спина выпрямилась, голос звонкий! А крыша все разгорается, дым валит! Но вот понемногу спряталось пламя, дым побелел, потихоньку, потихоньку – и совсем ушел. Изнутри крыша наполовину выгорела, но изба почти цела. Пасечник с братом отдышались, откашлялись, смотрят – глазам своим пьяным не верят!

А бабушку еле-еле до табора довели. Потом долго она отлеживалась, головы поднять не могла… Из золотой чаши ее умывали, чайком с медом отпаивали. Меда большой горшок нам пасечник дал – вот дети радовались!

Мой костер потрескивает, выбрасывая в светлеющий воздух веселые полупрозрачные оранжево-розовые косыночки пламени. Бабушка довольно щурится на огонь:

– Ну вот, Лёлушка… И вода и огонь тебя слушаются. Есть кому мне свою силу отдать… Помирать не страшно.

– Бабушка, а правду гадже́ (не цыгане) говорят: кого, умирая, шувани возьмет за руки, тому и силу колдовскую отдаст?

Старуха усмехается:

– Будто бы все у теплого костра умирают… Вот мою бабку жеребец зашиб… вмиг дышать перестала. А в Ерофеевом таборе колдунья была силы страшной! Марией звали. Глаза как угли горячие, руки как змеи быстрые! Не старая еще была. Все наперед знала – что, с кем, когда станется, сроду не ошибалась. А свою смерть не угадала! Полезла в гору цветки-багрянцы собирать, бесплодных ракли́тке (русских баб) ими лечить, да и сорвалась. Камень под ногой покатился, она не удержалась… Знала бы, взялась заранее какую умную девочку в своем таборе учить. А так – умерла, и нет в их таборе сильной шувани… Нет, девка, нужно учиться этому. Я тебя научу, ты своих внуков научишь. Станешь учить?

Я поперхнулась смехом. Какие внуки? Мне самой всего двенадцать! Но бабушка не смеется:

– Ты и не знаешь пока, что жизнь с каждым годом быстрее катится! Как колесо под горку: сначала потихоньку-помаленьку, потом быстрее, быстрее, и вот уже летит, на кочках, на камнях подскакивает! Может далеко улететь, а может сковырнуться и упасть посреди молодой и веселой жизни… крутнется на земле лежа, будто еще встать пытается, да и замрет…

Я подправляю костер, длинной палкой выкатываю из золы печеную картошку. Милица наблюдает за мной с некоторой неприязнью.

Что ж, она права! Я самая бездельная девочка в таборе. Только и смотрю, как бы увильнуть от работы. Только разве увильнешь, когда со всех сторон за тобой смотрят зоркие черные глаза!

Подходит, прихрамывая и горбясь, бабушка Софья, отстраняет меня клюкой и присаживается у огня. Милица наклоняется к ней: