Дверь движется с упорным постоянством, она не знает всех, бесконечных всех, движущихся вместе с ней… Она не решает, она просто движется. Она даже не проводит и не открывается. Что за ней для каждого? Загадка для Двери. Есть те, кто знают, что БАНКа лучше избежать, но вот незадача – они не имеют ни малейшего понятия, КУДА его избегать. В основном это пытаются сделать те, кто любит слово «Свобода», которое не признает ни один БАНК ДУШ И ИХ ПЕРЕЧИСЛЕНИЙ. Казалось бы, стоит жить дальше по всем правилам банковской системы, и всё будет хорошо… Ты будешь доволен. Каждый будет доволен. Все будут довольны. Одно большое, хорошо отлаженное довольство для всех – чего ещё желать? И, главное, ЗАЧЕМ желать ЧЕГО-ТО ЕЩЁ? Но ты – странный, всё грезишь «Свободой», от которой не хорошо никому, и уж тем более, тебе… Вечное недовольство…

Но жизнь – это именно такой круг вечного движения. Ты можешь войти в крутящуюся дверь и не находить для себя выхода из неё. В жизни нет табличек с названием дальнейшего коридора. И вот ты крутишься в этой двери до состояния тошноты, если не решаешь выйти, потому что не знаешь, куда идти, ведь никто точных указаний не давал… И ты крутишься, и тебя уже так тошнит, что ты вылетаешь, выбегаешь уже в любой коридор.... И начинаешь путь просто прямо… не зная куда и сомневаясь, что ещё помнишь откуда…

Та дверь – она внутри каждого. Новый коридор – выбор. Но не стоит заблуждаться насчёт того, что, выбирая, ты точно знаешь куда и зачем идёшь. Возможно, там и вовсе коридора нет, там пропасть…, и ты летишь не вверх или вниз, а словно паришь, пока твоё тело не прибьёт к чему-то твёрдому и более-менее постоянному. И как только ты понимаешь, что добрался до определённости, как начинаешь тут же скучать по той двери…, от неопределённости которой только недавно тошнило. Это ты, это жизнь, это человеческая жизнь. Я не хочу того прекрасного будущего, которое представил, исходя из настоящего, по совету друга. И не хочу прошлого, которое не моё. Хочу не просто остаться человеком, а стать им настолько, чтобы не страшно было бы умирать, чтобы умирать было бы за что. Хочу научиться прощать, научиться любить, научиться жить для чего-то, для кого-то. Не хочу быть правильным. Пожалуй, это и есть та грань, что разделяет моё сознание и сердце от электронной сети.

Лада Александровна Белановская – график и живописец, член

Московского Отделения Союза Художников России.

Первая специальность – инженер по проектированию высотных металлических конструкций.

С восьмидесятых годов прошлого века профессионально занимается искусством.

В область её интересов входит изучение взаимного влияния древних культур в период формирования искусства древней Руси.

Лада Белановская – участник международных выставок, плэйеров и тематических конференций, её работы представляются в выставочных залах России.

Жизненный и профессиональный опыт отразился в литературной деятельности:

• в 2015 г. опубликована книга «Свет каждому. Поездки по Сербии» (Издательство «Русский Путь»);

• в 2021 г. – Сборник «Путешествия за грань» (Издательство Ridero);

• в 2020 г. – публикация воспоминаний в литературном журнале «Волга» №7/8.

«Настоящая рукопись невелика по объёму, около шести авторских листов. Однако её содержание неизмеримо больше по представленному в тексте «сербскому времени» от XII столетия до века XX, по разнообразию сюжетов и вложенной в книгу любви к Сербии, к её мастерам, умевшим творить красоту, которая и сейчас заставляет задерживать дыхание от чувства восхищения увиденным». (В. И. Косик. Институт славяноведения РАН).

В моих детских воспоминаниях есть одно очень раннее. Оно прочно живёт в моей памяти, храня самые детальные подробности. Скорее всего, именно они, эти новые для домашнего ребёнка подробности, и придали яркость этому дню, сохранившуюся на всю жизнь.

Всё дело здесь, видимо, в особенностях детского восприятия. Маленькие дети видят происходящее вокруг под каким-то особым ракурсом. Их внимание фокусируется не на смысле происходящего, и не так, как у взрослых, а, скорее, на мелких деталях, и, возможно, оттого эти картины и остаются в памяти такими достоверными.

Я не раз убеждалась, что эти впечатления ещё и многослойны. Мысленно возвращаясь к ним и снимая один внешний слой, всегда открываешь для себя что-то ещё, раньше не замеченное.

Это было в годы, когда я только начинала знакомиться с внешним миром, окружавшим дом на тихой астраханской улице, где мы тогда жили. Кроме бабушки и деда, в этом просторном Ноевом ковчеге жила тётя Нина, мамина старшая сестра, с мужем, дядей Лёшей, и мы с мамой. К этой компании следует добавить временами наезжающего из Москвы папу, мою няню Марусю и бабушкину помощницу и домоправительницу Маню. Маня жила у бабушки давно и была во многом незаменима. Она имела характер независимый и шумный, и все, кроме бабушки, немного побаивались её острого язычка.

Что касается моей дорогой няни, то Марусей звала её только я, потому что так ей хотелось, а подлинное имя, которым её крестили, было Аграфена. Придя в наш дом, она вначале стеснялась своего имени, считая его деревенским, и потому решила заменить его модным именем Маруся. Песня «Маруся отравилась» была шлягером тех лет и звучала со всех сторон. Папа объяснил ей, что имя Аграфена греческое, дошедшее из глубокой древности, и потому очень красивое. Папа был убедителен, поэтому «нянь-Марусей» она осталась только для меня, все же остальные стали её звать Граней, и это имя удивительно подходило ей – большой, весёлой и доброй.

В тот год папа был в отъезде, и мы с мамой зазимовали в Астрахани. Приближался Новый год, но тогда, в двадцатые годы, ещё никто толком не мог понять, как теперь быть с этой датой. В годы военного коммунизма все старые праздники были отменены, и с ними повсюду шла борьба безбожников и партийных активистов.

Одним указом большевики вместе с Рождеством и Пасхой отменили и Новый год, посчитав, что все эти «буржуйские» ёлки и всякие там песни-хороводы следует изживать как «опиум для народа», хлам и пережиток.

Но скоро все, включая руководителей новой жизни, поняли, что всё-таки следует как-то закрыть щель, открывшуюся между календарными датами. Она назойливо о себе напоминала и требовала не просто заполнения, а некой вставки, отвечающей политике момента. Те, кому поручено было этим заниматься, пришли к идее праздников для детей. Их, в отличие от ёлок, проводили по утрам, и потому само собой возникло название «детский утренник».

На местах организацию утренников поручили комсомолу. Бдительному комсомольскому слуху в самом звучании слов «Новый год» чудилась подозрительная старорежимность, они вслух не произносились и в бумагах не упоминались, а помещения, где проводились утренники, украшали лозунгами и портретами вождей, как и положено на всех детских и взрослых праздниках.

В это время моя тётя, поставив крест на своём музыкальном будущем, устроилась служить в учреждение, название которого – «Рыболовпотребсоюз» – мне удавалось выговорить с трудом и только в несколько приёмов. Я любила свою молодую красивую тётю так просто и крепко, без всяких рассуждений, как обычно любят маленькие дети. Не за что-то особенное, а только потому, что она мне была милой и родной. Когда я однажды услышала, что на работе она «ударница и активистка», я поняла, как это важно и замечательно, хотя и не совсем понятно. Путь в новую жизнь для моей тёти Нины тогда только начинался. Она была молода, способна, энергична и всеми силами старалась исправить ошибку судьбы, так некстати наградившей её непролетарским происхождением.